Коллектив авторов - О фантастике и приключениях (О литературе для детей. Выпуск 5-й)

В последующие годы были сделаны новые шаги в сторону советской тематики.

В рассказе «ВЦБИД» (1930) уже без всяких обиняков говорится о возможности свободного творчества только в советских условиях. Затравленный дельцами и мещанами, изобретатель «дождевальной установки» американец Лэйт уезжает в СССР, где принимает участие в освоении Кара-Кумов.

Но в первых произведениях, целиком посвященных советской науке, новые творческие стремления Беляева еще не получили достойного художественного воплощения. В романе «Подводные земледельцы» (1930) не было ни ярких характеров, ни обычной для произведений Беляева динамики в развитии действия, а невыразительная «рубленая проза», которой написана повесть «Земля горит», лишала ее минимальной доли поэтичности.

Иное впечатление оставляют написанные Беляевым в это трудное время творческой перестройки его публицистические очерки.

Беляев-очеркист, Беляев-памфлетист — еще не прочитанная страница в творчестве этого писателя. Его публицистические произведения до сих пор никем не собраны и фактически забыты. Но даже то немногое, что выявляется при поверхностных разысканиях, позволяет надеяться, что лучшие из его очерков еще займут достойное место в истории этого жанра.

В упоминавшемся уже очерке «Гражданин Эфирного острова» Беляев создает литературный портрет великого ученого — образ неутомимого исследователя.

«…Не переставая быть строгим ученым, — пишет Беляев , — Циолковский становится „фантастом“, далеко оставляя позади себя по смелости и широте своих космических „грез“ таких фантастов, как Жюль Верн и Уэллс».

Однако романтика научного дерзания определяется, по мнению писателя, не только масштабом, но и конкретными целями исследовательской работы.

«В настоящее время Земля есть пустыня, — говорит Циолковский . — На человека приходится 52 гектара суши и воды. Одной суши 13 гектаров. Из них не менее 4 приходится на райский климат без зимы с чудесной плодородной почвой. Тут не нужно ни обуви, ни одежды, ни дорогих жилищ, ни труда для пропитания… Засаженной бананами, корнеплодами, хлебными деревьями, кокосовыми и финиковыми пальмами или другими растениями какой-нибудь сотни квадратных метров (ар) хватит для сытой жизни одного человека. И вот почему я называю Землю пустыней: дают 400 аров плодородной тропической почвы на человека, а ему много и одного ара… Как же Земля не пустынна, если почвы на ней в 400 раз больше, чем нужно?»

В сочетании «космических грез» с деятельным конкретным гуманизмом, с удивительно хозяйственным отношением не только к планете, но и ко вселенной, и видит Беляев критерий действительной ценности любой научно-фантастической идеи.

В совершенно иных тонах написан другой очерк Беляева — «Огни социализма или господин Уэллс во мгле» (1933). Резкость этого блестящего памфлета, впервые в советской литературе отразившего известную встречу Ленина и Уэллса, вызвана тем, что Беляев, сам во многом по-уэллсовски иронизировавший над нравами буржуазного общества, выступил против попыток Уэллса писать в тех же иронических тонах о советских людях, против распространения уэллсовского скепсиса на ленинский план строительства социализма.

Сатирический эффект очерка, который явился своеобразным ответом английскому писателю на его публицистическую книгу «Россия во мгле», заключается в том, что Беляеву удалось очень точно нарисовать портрет человека, всю жизнь писавшего в своих произведениях о будущем, но отступившего в страхе и недоумении при первой же встрече со строительством этого будущего.

Разоблачая обывательский характер пессимизма Уэллса, Беляев искусно имитирует саркастическую манеру, в которой написаны впечатления Уэллса о России 1920 года.

В меткой язвительности беляевских фраз раскрывается трагикомический, неосознанный самим Уэллсом, внутренний конфликт в мировоззрении художника, который, увидев, как не похожа реальность на его утопические мечтания, не нашел в себе ни сил, ни желания понять происходящее и с чувством собственной правоты прошел мимо возможности заглянуть в новый мир. «Призраком прошлого» бредет общепризнанный лидер буржуазных мечтателей по стране-новостройке.

С тонкой иронией показывает Беляев, как метафизичность мышления мешает наблюдателю поверить в реальность ленинских замыслов, как скептицизм переходит в слепое неверие, стремление к объективности превращается в объективизм.

«О этот кремлевский мечтатель!

Великий иностранный писатель был у него. Слышал его речи об электрификации. Да, он увлекательно говорит. И когда его слушаешь, то почти веришь тому, что все это возможно. Но ведь это же не больше, как мечта!.. Великолепные планы, широчайшие горизонты.

Но ведь Москва-то во тьме! Петербург во тьме! Что же говорить о всей остальной мужицкой России?..»

И в противоположность неверию Уэллса — энергичные четкие слова Ленина, его беспредельная уверенность в неиссякаемых творческих силах народа, его презрение к маловерам.

Написанными с натуры красочными картинами города-сада Беляев подчеркивает конечное торжество ленинских идей электрификации и построения социализма. И утверждением основной мысли очерка о слабости либерально-утопической фантазии перед фантастикой революционных будней, о несостоятельности пассивного сострадательного гуманизма перед воинствующим действенным социалистическим гуманизмом звучит заключительный монолог автора:

«…Вы слышите, знаменитый писатель, непревзойденный фантаст, пророк и провидец будущего, специалист по утопиям?

Фантастический город построен!.. Это не ваш, уэллсовский город! Ваши утопические города останутся на страницах Ваших увлекательных романов. Ваши „спящие“ не „проснутся“ никогда. Этот город — „Кремлевского мечтателя“. Вы проиграли игру!»

В художественной манере Беляева-очеркиста много общего с Беляевым-фантастом. Несмотря на то, что и в «Гражданине Эфирного острова» и в «Огнях социализма» нет никакого авторского вымысла, документальный материал обоих очерков порою кажется фантастическим.

Пафос «Гражданина Эфирного острова» выражается в стремлении автора раскрыть великую романтику научной теории. Из парадоксального столкновения сухих цифр и взволнованных поэтических картин будущего, скрытых за этими цифрами, из граничащего с гротеском слияния в одном человеческом облике — скромного провинциального учителя математики и великого вдохновенного мечтателя с рассудком холодного теоретика и сердцем пламенного поэта, рождается ощущение фантастичности образа человека, который к моменту написания очерка продолжал спокойно жить и работать среди читателей Беляева.