Ивонна Хауэлл - Апокалиптический реализм: Научная фантастика А. и Б. Стругацких

Противоречивая преданность российской интеллигенции «западному» рационализму и «восточному» православию и мистицизму ведет к прямому и яростному противостоянию между теми, кто предпочел бы «западные» демократические принципы правления, и теми, кто настаивал бы на «восточном» принципе автократии, чтобы сдержать пугающую волну народной анархии. Более того, конфликт между «Западом» и «Востоком», спонтанностью и порядком, религией и рационализмом и т. д. различим на всех уровнях: он проходит между социально-экономическими классами, между поколениями, и между индивидуальным сознанием и подсознанием.

Аполлон Аполлонович стремится передать «западный» принцип рационализма «восточной» спонтанности масс, чтобы «сокрушить» их. Напротив, его сын, последователь Коэна и Канта, потворствует «восточной» части своего русско-татарского наследия, одеваясь в преувеличенно восточном стиле и, сочетая мистические занятия с нигилистическими предпосылками гностицизма, соглашается принять участие в революционно-террористическом заговоре.

В «Петербурге» Белого, накануне революции, бомба должна взорваться, положив конец старому порядку. Как заметил Бердяев, «Белый, конечно, не враг революционной идеи […] Зло революции для Белого происходит от зла старой России. По сути, он хотел показать художественными методами иллюзорный характер петербургского периода российской истории, нашего бюрократического и интеллектуального западничества, так же, как в „Серебряном голубе“ он показал темноту и невежество, происходящие от восточного элемента в жизни нашего народа». [51] Berdyaev N. An Astral Novel: Some Thoughts on Andrey Bely's «Peterburg» // Noise of Change / Ed. by S.Rabinowits. - Ardis: Ann Arbor, 1986. P. 197–203.

Хотя восприятие России писателями рубежа веков, балансировавшее на грани между апокалипсисом и миллениумом, стало вновь уместно к концу ХХ века, образность и термины Конца изменились.

Во-первых, как было замечено выше, решающий характер самого Апокалипсиса-откровения «износился» к 70-м годам после революции. Апокалиптические мотивы в прозе Стругацких вобраны в реалистическое описание современного быта, они «одомашнены» и «обыденны». Мистические и гностические мотивы также придают различное выражение «городу-преддверью» у Белого и у Стругацких.

В «Петербурге» Белого Аполлону Аполлоновичу является видение мистического символа Уробороса, змеи, окружающей мир и вцепившейся в собственный хвост. Сознание старшего Аблеухова временно покидает его тело и сливается с «астральным» планом реальности, где реализуется апокалиптический (для Белого) образ «сферической поверхности планеты […], охваченной, как змеиными кольцами, черновато-серыми домовыми кубами». Стиль Белого, который Бердяев сравнивает с «литературным кубизмом», органически связан с его собственными мистическими предположениями, выходящими за рамки данного анализа. Впрочем, то же самый гностический образ проецируется на фантастический ландшафт в романе Стругацких «Град обреченный». Сорокин вводит его, открывая источник своего вдохновения:

«…И была наклеена на титульный лист дрянная фоторепродукция: под нависшими ночными тучами замерший от ужаса город на холме, а вокруг города и вокруг холма обвился исполинский спящий змей с мокро отсвечивающей гладкой кожей»

Фотография — репродукция картины Рериха, изображающей Уробороса, обвившегося вокруг «города-преддверья», мирового микрокосма.

В законченной версии романа Стругацких «Град обреченный» картина Сорокина трансформировалась в фантастический пейзаж конца мира. Двое Горожан-путешественников (Андрей и Изя) приближаются к Антигороду, и в конце своего духовного путешествия…

«Они были на самой верхушке здоровенного бугра. Слева, где обрыв, все было затянуто сплошной мутной пеленой бешено несущейся пыли, а справа почему-то прояснело, и видна была Желтая Стена — не ровная и гладкая, как в пределах Города, а вся в могучих складках и морщинах, словно кора чудовищного дерева. Внизу впереди начиналось ровное, как стол, белое каменное поле не щебенка, а цельный камень, сплошной монолит — и тянулось это поле, насколько хватал глаз…»

В соответствии с подтекстом романа, взятым из Данте, Андрей и Изя прошли через первый круг, и их восхождение по кругам ада закончено. Таким образом, они стоят на границе Верхнего мира, окруженного ровной, гладкой поверхностью изначального змея. Неровная поверхность справа, подобная «коре чудовищного дерева», напоминает о Древе Жизни, которое зачастую обивает змея, символизирующая вечность. Впрочем, Уроборос также символизирует знание.

Путь Андрея заканчивается здесь, но он подошел к новой ступени познания.

Путь Сорокина к высшему знанию проводит его как через традиции российской литературы — в частности, он пытается преодолеть наследие Белого и Булгакова, — так и через дневное перемалывание московской жизнью. Последнее, подобно первой, пропитана гностическими мотивами и апокалиптическим настроением.

Господство социалистического реализма в советской литературе продолжалось с начала 1930-х годов до первой «оттепели» начала 1960-х. Идеологические и эстетические тенета социалистического реализма препятствовали обращению к апокалиптической теме, — кроме всего прочего, современная реальность должна была походить на миллениум.

Таким образом, между шедевром Белого об апокалиптических предчувствиях, в котором русская революция приравнивалась к концу истории, и современной переформулировкой Стругацкими этой темы, лежит только несколько полузапрещенных произведений, которые могли бы служить литературными связями.

Одно из них — «Мастер и Маргарита» будет рассмотрено, как оказавшее очевидное влияние на Стругацких.

Другая нить между российской апокалиптической и «постапокалиптической» литературой творчество Андрея Платонова.

Прямые ссылки на Платонова редки в произведениях Стругацких, хотя авторы в 1970-е были знакомы с его запрещенными работами. [52] Андрей Платонов (1899–1951). Шедевры Платонова «Чевенгур» (1927) и «Котлован» (1930) были впервые опубликованы в последние годы существования Советского Союза. Оба романа являются видениями утопической идеи, превращающейся в свою противоположность — уничтожение будущих поколений.

Впрочем, имплицитное признание платоновских апокалиптической образности и языка обеспечивает решающую отсутствующую связь между грандиозными видениями символистов и ироническим видением Стругацких. Наиболее прямая аллюзия на Платонова в творчестве Стругацких относится, что характерно, к роману «Котлован», мрачнейшему из его романов.