Борис Галанов - Илья Ильф и Евгений Петров

Писатели Советской страны видели в ненормальном абсурдное, фантастическое отклонение от норм социалистического общежития. И хотя пошлость, хамство, застойный провинциальный быт с злобными перешептываниями и пересудами оказались более стойкими, чем представлялось Ильфу и Петрову в романе «Двенадцать стульев», жизнерадостный цвет их очков не изменился. В фантастике «Светлой личности» не было ничего страшного и ужасающего. Однако в повести оказалось еще меньше выходов в мир больших, реальных дел советского человека, чем в «Двенадцати стульях». Остап и Воробьянинов в столкновении с обществом терпели поражение за поражением. А Пищеслав как будто бы даже и не соприкасается с окружающим миром. В этом сказался просчет писателей. Новое со всех сторон теснило Пищеслав. Но в повести мотив борьбы ослаблен. Не удивительно, что в финале сатирический замысел вещи разрешается утопией: когда Филюрин наконец вновь обрел свое тело, оказалось, что «за время его прозрачности город отвык от мошенников и не хотел снова к ним привыкать».

По-видимому, писатели и сами чувствовали слабость положительного, «врачующего» начала. Во всяком случае, так охотно и с озорством начав свою повесть, они к концу словно бы поостыли и поторопились ее свернуть. Чем ближе к развязке, тем больше мельчится повествование, становясь беглым, торопливым, а финал повести, как видно из приведенной цитаты, был и вовсе смят, скомкан.

Можно ли на этом основании сделать вывод, что сатирики не знали других, более действенных способов лечения плутов и жуликов? Знали, конечно. Но не всегда еще умели соединять гротесковый сатирический материал с высоким моральным идеалом. Исследователь творчества Ильфа и Петрова Л. Гурович справедливо отметила («И. Ильф и Е. Петров сатирики». «Вопросы литературы», 1957, № 4), что в поисках отражения нового у сатириков было много горьких неудач. Не легко и не сразу они нащупывали верные пути. Мы, например, уже говорили, что, готовя к отдельному изданию «Двенадцать стульев», Ильф и Петров восстановили в романе главу об энтузиастах строительства трамвая в Старгороде. И что же? По общему признанию, она прибавляла мало нового к замыслу авторов. Образ инженера Треухова если и сохраняется в нашей памяти, то благодаря юмористическим черточкам, которые ему приданы. Изображать среди действующих лиц комедии этого симпатичного борца за прогресс трамвайного дела по-другому, всерьез значило бы вступить в конфликт с законами жанра. Гротесковую, сатирическую вещь легко представить и совсем без положительного героя. Его присутствием или отсутствием не всегда определяется степень политической зрелости сатиры, боевая позиция художника. Прав был Александр Фадеев, когда, выступая в 1953 году на дискуссии о сатирической комедии в Союзе писателей, говорил: «Если автор сатирического произведения решает свою задачу в реалистическом плане, когда сатирик показывает людей многосторонне, то положительные герои для нее обязательны. Если же он выбрал форму гротеска, то ввести положительный персонаж очень трудно».

Слабость «Светлой личности» объясняется совсем не тем, что повесть осталась без положительного героя в буквальном смысле этого слова, что в Пищеславе не оказалось ни своего Треухова, ни своего Гаврилина, которые и в «Двенадцати стульях» не делают погоды. Дело в том, что пищеславцы еще меньше соотносятся с большим миром, чем жулики из «Двенадцати стульев». И это сковывало, ограничивало возможности талантливых писателей. Что такое Филюрин как герой «Светлой личности», как пружина, приводящая в движение механизм целой повести? В сатирическом образе Остапа все, в конечном счете, вяжется в единый узел. Трусоватый и жадный Филюрин комичен в фантастической роли человека, который, сделавшись невидимым, стал многое видеть. Но как личность — неприметен, призрачен. Тут писателям важен был прием, а не характер.

Зато пищеславские бюрократы и жулики вполне материальны. К сатирическим персонажам Ильфа и Петрова в «Светлой личности» прибавился самодур Каин Доброгласов — первый яркий набросок для портрета Полыхаева с его знаменитыми «каучуковыми резолюциями»; прибавился мошенник Иванопольский, в своем роде не менее изобретательный комбинатор, чем Бендер, но только лишенный бендеровского обаяния и его своеобразного разбойничьего благородства. Вообще в «Светлой личности» было не мало смешного и злого. Некоторые страницы повести по остроте сатирического обличения не уступают «Двенадцати стульям».

Стоит хотя бы вспомнить описание главных городских достопримечательностей. Вот здание Объединенного центрального клуба. Оно было только немногим меньше московского Большого театра и бросало тень на добрую половину города. Пищеславцы гордились своим клубом. Но никто из граждан его не посещал. Во всем здании имелась только одна маленькая комнатка величиной в семь метров. Остальную площадь занимали колонны всех ордеров. Люди блуждали среди них, как в дремучем лесу. Отсутствовала даже уборная, и комендант, стукаясь лбом о колонны, бежал в соседний двор. Эти строки, написанные Ильфом и Петровым в 1928 году, почти тридцать лет сохраняли свою злободневность и остроту, потому что в архитектуре не так-то скоро приступили «к выкорчевыванию лишних колонн». Их еще очень долго насаждали.

Продолжая путешествие по страницам «Светлой личности», остановимся возле другой удивительной достопримечательности Пищеслава — памятника скачущему на чугунном коне Тимирязеву. Это еще одна меткая карикатура на гигантоманию. Желая добиться превосходства над столицей, поставившей великому ученому «пеший» памятник, жители города водрузили ему конную статую. «Четырехугольная с кистью шапочка доктора Оксфордского университета косо и лихо сидела на почтенной голове ученого. Многопудовая мантия падала с плеч крупными складками. Конь, мощно стянутый поводьями, дирижировал занесенными в самое небо копытами».

А как много неподдельно веселого в сюжете повести и в языке связано с тем, что ее персонажи все время вынуждены общаться с невидимым регистратором и что авторам приходится описывать не самого Филюрина, не жесты, не позы, не выражение его лица, но, если так можно выразиться, только признаки его присутствия. Вот, например, Филюрин безуспешно уговаривает Доброгласова допустить его к работе.

«Робкий голос Филюрина стлался по самому полу. Может быть, он стоял на коленях:

— Я только об одном прошу, чтобы мое дело разобрали!

— Можно разбирать только дело живого человека. А вы где?

— Я здесь.

— Это бездоказательно! Я вас не вижу. Следовательно, к работе я вас допустить не могу...

— Меня убили! — закричал Невидимый.— У меня украли тело!