Игорь Сид - Геопоэтика. Пунктир к теории путешествий

Здесь очевидна работа принципа относительности: психофизиологические или экзистенциальные проблемы, мучившие пациента, оказываются вдруг сущим пустяком на фоне шанса (пускай скорее теоретического, зато вполне наглядного) на смерть «а-ля Гоголь». Важен, конечно, и сам факт предельного ужатия жизненного пространства. Вселенная — архетипически мыслимая небесная твердь — стягивается от бесконечных величин до внутренних габаритов гроба. Зазор между этой новой твердью и поверхностью тела — вот и вся остаточная свобода персонального волепроявления. А остро ощущаемые пределы пространственных измерений заставляют пациента, помимо прочего, смириться, сжиться с ограниченностью предстоящего ему — каким бы он ни оказался — отрезка измерения временнóго.

Это к тому, что всё больше копий ломается в последнее время вокруг научно-практической проблемы: является ли русская ментальность по умолчанию гностико-манихейской, как это отмечают некоторые исследователи, и если да, то не синоним ли это замеченной другими исследователями тотальной депрессивности? При этом депрессия расценивается как неприятная, но почему-то незыблемая данность: вот, мы такие, и с этим как-то надо жить (либо не жить) дальше… И если вдуматься, что-либо изменить действительно трудно: ведь всех нас лечь добровольно в могилу — хоть и ненадолго — не заставишь!

Автора этих строк, в силу ряда биографических причин, больше волнует другой, уточняющий вопрос. А если вместе с пациентом в гробу окажется, например, живая крыса? Станет ли лечение менее эффективным, или эффект усилится? Или взамен ушедшей депрессии придёт, скажем, так называемый тремор покоя? Или хотя бы обычная паранойя.

Я почему спрашиваю. Странное отсутствие у меня сколько-нибудь опасных приступов депрессии, приблизительно с начала деятельности как естествоиспытателя — несмотря на то, что являюсь вроде бы носителем русской ментальности, — я объясняю себе одним важным эпизодом, имевшим место четверть века назад и сильно напоминающим мне разновидность танатотерапии.

На заре Перестройки, молодой специалист-ихтиолог Южного НИИ океанографии в Керчи, я не смог устоять перед искушением — пройти курсы пилотов батискафов в СЭКБП, Севастопольском экспериментальном конструкторском бюро подводных исследований. Научные субмарины — отдельная тема; я сейчас о подготовительных стадиях. Курсанты должны были освоить основные виды подводного снаряжения, от акваланга до тяжёлого скафандра.

Эллины, как известно, «скафандрами», то есть лодкочеловеками, называли лучших ныряльщиков и пловцов. Термин уже изначально подразумевал некое неразрывное единство человека и плавательных функций, и его сольную роль в их исполнении. Со временем принципиально ничего не изменилось, только выросли глубина погружения и количество снаряжения. Соотношения остались классическими и предсказуемыми: одна «лодка» — один ныряльщик.

Но в моём случае эти ожидания не оправдались.

На описании плавания в акваланге останавливаться нет нужды, в наше время каждый второй — дайвер: лёгкое действо, сплошные удовольствия. А вот водолазный скафандр составил для меня серьёзную проблему. Ощущения от пребывания в нём ближе всего к эмоциям пациента, проходящего упомянутую выше терапию. С тем небольшим и невыгодным отличием, что зазор между плотью ныряльщика и внутренней поверхностью «лодки» разработчиками сведен до минимума: способный (еле-еле) к передвижению гроб, едва ли не вплотную облегающий тебя от шеи до пальцев ног! Припадков клаустрофобии, тем не менее, как-то удалось избежать.

Хуже другое. На ключевом и самом трудном этапе обучения — зачёте по водолазным работам — упомянутые соотношения «один к одному» выдержать не удалось. На причале, во время длительного и сложного облачения в скафандр, внутрь него залетела первая, возможно, в этом 1986 году муха. Обыкновенная комнатная муха.

Сперва я воспринял это почти как должное: весна, всё-таки. Тем более, любому биологу привычен как преднамеренный, так и случайный контакт третьего и даже четвёртого рода с братьями меньшими. Двукрылое смирно уселось в шлем, на стекло бокового иллюминатора, сразу пропав из виду. Я помахал инструкторам клешнёй и стал спускаться по лесенке в неощутимо холодную воду Балаклавской бухты.

Но вот мы (далее грамматическое множественное число в сюжете всё более оправданно) дошли до отметки 10 метров, и из мглы внизу стало проступать неоднородное грязное дно. И тут мой «заяц» — применить здесь лексику общественного транспорта, полагаю, тоже вполне уместно — очнулся, и начал проявлять активность. Возможно, с непривычки возникло лёгкое кислородное опьянение, а может быть, как и у меня, инстинктивная тревога ввиду замкнутости пространства.

Муха легонько прыгнула (они, черти, это умеют, на крошечную правда дистанцию), и уже сидела на моей щеке. Я как раз приступил к предполагавшимся по инструкции нормативам, а это не фунт изюма, — и поначалу не обращал внимания на внеплановые сенсорные сигналы. Тем временем, пока я громоздко ковылял по дну бухты, насекомое всё оживлённее перемещалось по мне самому. По мере выполнения нормативов я приходил в себя — и становился субстратом всё более чувствительным.

Вскоре от растущей чесотки (если можно так назвать ощущения в ситуации, когда почесаться абсолютно невозможно) хотелось биться в конвульсиях. Те, кого кто-нибудь щекотал во время сдачи экзамена, меня поймут.

Постепенно к дикому раздражению стал примешиваться какой-то тихий ужас. На самом деле ведь, присутствие рядом лишнего, пусть мелкого, но подвижного организма означает для водолаза непредсказуемый риск, серьёзную опасность.

Приблизительно в те же месяцы на западные экраны должен был выйти блокбастер Дэвида Кроненберга «Муха»; но я, к счастью или к несчастью, о его существовании пока что не знал. Сейчас с этой моей историей ассоциируются строки Вознесенского о Северянине: «… Лицо в морщинах, таких глубоких, / что, улыбаясь, он мух давил », или ещё чьи-то — с образом « пули, влетавшей как муха при вдохе ». А тогда в памяти всплыла почему-то цитата из О’Генри, про Боливара, которому «не снести двоих». Крылатая тварь запросто могла стать причиной моей смерти.

То, что в самых верхних петлях своего пешего маршрута маленький враг находился фактически в сантиметре от моего мозга, это пустяк. Другое дело, что он мог меня, например, торпедировать — проникнув в дыхательное горло (не вовремя вспомнилось, как едва выжил фокусник Гарри Гудини, вдохнув под землёй песок и пыль при очередном проделанном на пари «восстании из гроба»), или на худой конец заминировать — заразив какой-нибудь инфекционной болезнью, хронической или острой. В моём же арсенале было лишь банальное подавление противника (по-научному, наверное, прессинг?) о металл или стекло шлема; проникновение членистоногого ниже уровня шеи устройство моего облачения затрудняло. Потенциальных орудий убийства имелось немного, в виде выступов тела — относительно подвижных, как например язык, и более-менее фиксированных, как нос или уши. Бедственное положение заставило меня критически взглянуть и на геометрию (топологию) собственного тела, и на функциональность его частей. Например, второй тип выступов зачем-то имел предательского рода вогнутости или даже сквозные отверстия. Они позволяли неприятелю спастись путём пускай частичного, но от этого не менее отвратительного погружения в живой рельеф, и вообще на порядок повышали его манёвренность.