Игорь Сид - Геопоэтика. Пунктир к теории путешествий

..И вот Он скрывается в листве на краю лесной прогалины, неизвестно с какой стороны, не выдавая себя ни звуком, ни запахом — подолгу он не бегает и потому никогда не потеет, и не надо нам баек про «вонючих предков»! Он растворился в окружающей среде, он, собственно, стал ею. И теперь она вся, на какое-то время, думает о том, кто проходит через этот оживший, одушевлённый пространственный коридор. Но потенциальная добыча ещё об этом не знает, а подходит к каким-то особенно затихшим кустам подлеска, чтобы почесаться рогом или отщипнуть веточку…

Суггестия неизбежно снимется, сорвётся в момент атаки, и это будет уже не гипноз, а настоящий честный спорт: кто окажется ловчее и стремительнее, зверь или человек? Но если охотник шевельнётся на секунду раньше, чем нужно, или ещё почему-то жертва очнётся от наваждения, — легко представить себе ощущение животного (впрочем, а какого ещё?) ужаса, испытываемое ею вдруг — посреди уютной, показавшейся сперва абсолютно безопасной полянки… Весь обступающий пейзаж охотится на тебя!

..Итак, после хронологически последнего, вероятно, разветвления родословного древа Homo sapiens, два ближайших наших разумных пращура пошли по разным путям адаптации, овладевая, помимо физического пространства своих ареалов, новыми, неизвестными животному миру измерениями жизни.

Склонный к вербально-логически согласованной, алгоритмизируемой деятельности, кроманьонец создал первые поселения и начал осваивать пространства социального взаимодействия, множившиеся и усложняющиеся по ходу дела — отчуждаясь постепенно от географического ландшафта и от природы в целом. Иррациональный индивидуалист неандерталец оставался плоть от плоти этого ландшафта, его подвижной, но органичной частью. И прорастал при этом в пространства мистериальных сил.

Два конкурирующих вида имели каждый свои, весьма различные преимущества и слабости. Преимущество кроманьонца, как коллективиста — удивляться нечему — оказалось решающим… Однако незадолго до полного и окончательного решения неандертальского вопроса виды успели гибридизироваться. И сквозь глобальную историческую канву, как потайные чернила, по-прежнему проступали мистические способности отдельных людей, — предоставляя им жизненные преимущества в социуме (но с ними заодно и повышенную опасность для жизни), а при благоприятных условиях институциализируясь, обрастая мистериальными практиками и ритуалами. Так, в форме уже внутривидовой конкуренции, продолжается по сей день эта грандиозная драматургия, великая вечная война (вот она, искомая линия внутреннего фронта!) Логики и Интуиции, Науки и Магии, Речи и Молчания, Коллективизма и Индивидуализма.

И если на бинарном поле Коллективизм/Индивидуализм в конце концов с разгромным счётом побеждает Коллективизм, то с раскладами в некоторых других оппозициях не всё так однозначно.

Мой покойный друг писатель Даур Зантария, человек невероятной внутренней мощи и редкого обаяния, чья выразительная внешность характеризовалась, в частности, развитыми надбровными дугами, в своей повести «Кремнёвый скол» с симпатией называет неандертальцев «рыжиками». Тема грибов к данному контексту отношения не имеет, речь всего лишь о цвете шерсти (ну то есть, волосяного покрова). Неандертальцы были рыжими; рыжие волосы — хрестоматийный пример рецессивного признака у человека.

От представителей всех, неродственных между собой, кавказских народов, на территории обитания которых мне доводилось путешествовать — армян, грузин, абхазов, аварцев… — я слышал очень похожие слова по поводу того, что самые «чистопородные», из самых дальних селений, их соплеменники, издавна наименее смешивавшиеся с чужаками — как правило, голубоглазы и рыжеволосы. Известный закон проявления рецессива при скрещивании в закрытых популяциях. Рыжеватым был единственный мой знакомый аварец Руслан Нурудинов, он же поэт и куратор Руслан Элинин. Невысокого роста, но великой суггестивной силы персонаж литературной жизни Москвы конца 80-х — середины 90-х.

Отметим, что смешение неандертальского и кроманьонского генотипов произошло задолго до формирования не только современных этносов, но и основных антропологических рас, и «неандертальцы» рождаются среди любых народов — кроме, разве что, коренных жителей Африки. Лично у меня последнее вызывает ступор: некоторые важные свойства неандертальской психической деятельности кажутся ближе всего к параметрам чёрной расы. Не вызывают сомнений постулаты теории негритюда, предложенной Леопольдом Сенгором. Представитель негроидной расы наиболее органично существует в пространстве, чутче других воспринимая реальность, получая информацию с невидимых её слоёв, те самые «тонкие вибрации». Другое дело, что за африканцами в среднем не замечено сколько-нибудь повышенной способности к суггестии. Видимо, дело просто в частичном конвергентном сходстве с неандертальцами.

В свете этих соображений становится понятнее, скажем, преследование в средневековой Европе, Инквизицией и не только, людей с рыжими волосами. Рыжеволосость считалась опасным признаком, свидетельствующим о мистериальных (колдовских) способностях. Обладатели уже одного только этого обособленного биологического свойства преследовались, уничтожались. Да и в наше время временами приходится временами слышать квазисиллогизмы типа: «Натуральная рыжая… Наверное, ведьма!»

Из вышеизложенных элементарных наблюдений и соображений следует (может следовать) бездна конспирологических мотивов и сюжетных заготовок…

Разумеется, реликтовый окрас волосяного покрова не обязательно совпадает с «мистериальным» атавизмом психики (экстрасенсорность, паранормальность и тд.). Иначе мы бы имели, например, целые аулы потомственных рыжих шаманов и ясновидящих. Но независимо от процента совпадений этих признаков — мы можем использовать рыжину как метафору. «Союз рыжих» — невинная детективная фантазия Конан Дойла, название которой возводит эту метафору в авральную для «кроманьонского большинства» степень: люди с проявленными неандерталоидными чертами психики — назовём их просто «неандертальцами» в кавычках — могут объединяться для защиты своих интересов и/или решения своих [тайных?] задач!

Двадцатый век пережил несколько, условно говоря, эзотерических переворотов. В их числе можно назвать всплеск интереса к оккультизму в политической элите тоталитарных (а вполне вероятно, не только тоталитарных) стран в первой половине века; во второй половине — распространение на Западе восточных религий, появление трансперсональной психологии и синкретических культурных течений вроде Нью-Эйдж и движения хиппи; в XXI-м — взрывное обогащение поэтики ролевых и компьютерных игр магическими образами и сюжетами… Новый расцвет переживают тайные ордена и секты. Мистериальное не просто возвращается. Нам довелось застать подлинный реванш «неандертальского дискурса». Но в этом нет, однако, ни на йоту той «анахронизации», о которой говорилось в начале.