Игорь Сид - Геопоэтика. Пунктир к теории путешествий

Раскрывает вышеупомянутый миф в многообразии его литературно-поэтических преломлений (обобщая сказанное о благословенном полуострове великими и не очень).

Доказывает с пером в руках, что Крым — это не только военно-морская база.

Итак, автор Александр Люсый — это феномен. Книга «Наследие Крыма» феноменальна. А Крым, как предлагал очень уместно В. Аксёнов, — игровая площадка для всего мира. (Включая, очевидно, не в последнюю очередь русскоязычных логофилов.) Или, по выражению менее именитого заокеанского коллеги, «всесоюзная песочница». Уточню: песочница для вундеркиндов. Самозабвенно играющих с кубиками реальности — географией, мифологией, топонимикой, историей — как с фрагментами самих себя.

Неудержимо сопоставляющих сопоставимое с несопоставимым.

До тех пор, пока не будет окончательно разрушена стена между двумя полярными модальностями современного сознания — интуитивной и дискурсивной, артистической и научной, образной и логической — разрушители этой стены будут выглядеть как автохтонные представители этих, так сказать, полушарий. Плоть от плоти своей парадигмы. Просто они осознали в какой-то момент пагубность и бесперспективность своей односторонности и начали подкоп или демонтаж стены со своей стороны. Когда-нибудь они (мы) встретятся, и это будет величайшее рандеву в истории человечества — поэтов со специалистами, визионеров с аналитиками, художников с систематиками. Когда окажется, что это одни и те же лица.

Сегодня в гуманитарном пространстве России существует человек, который уникальным и неудобопредставимым, на первый взгляд, образом бьётся с этой стеной сразу с двух сторон. Его зовут Дмитрий Замятин , и для многих коллег, а тем более для студентов соответствующих факультетов он давно, ещё с прошлого тысячелетия является классиком. «Пространственный поворот», обращение гуманитарной мысли к неисследованным сторонам взаимодействия человека с географией впервые в российской науке было озвучено именно им.

Литературное паломничество на места боевой писательской славы как экзотическое и, в общем, маргинальное явление культуры существовало и раньше. Замятин обратил умственные упражнения на этой почве в стройную систему, а романтический порыв к путешествию — в повод для самоанализа и отдалённых текстологических реминисценций.

Менее были известны начатые им параллельно или немного позже работы в диаметрально противоположных интеллектуальных форматах и жанрах. Эссеистика Замятина — образец «нестрогого» жанра исследования, когда к новым смыслам автор приходит не путём прямолинейных научных рассуждений, но изогнутым ходом коня, где связь между исходным и конечным мыслительными конструктами зачастую оказывается неуловимой. Недавно мы узнали Дмитрия Замятина — поэта, и здесь он верен прежней фантастической идее разрушения архаичной ментальной стены. Его новые тексты по-прежнему во многом связаны с рефлексией на пространство и по-прежнему работают на растворение перегородки между наукой и искусством — теперь уже с «левой», художественной её стороны.

Невероятное количество научных терминов, выработанных им для описания человеческой рефлексии на окружающее пространство, топологию, ландшафт — свидетельство борьбы, временами лихорадочной, с неуловимостью своего предмета. В глубине своей взаимоотношение человека с пространством, с географической средой табуизировано, оно «выталкивает», парализует рефлексирующее на эти темы сознание. Замятин — один из немногих, кто понимает, что бьётся не с ветряными мельницами (как это кажется некоторым, предпочитающим видеть за междисциплинарностью мышления всего лишь его недисциплинированность), а с подлинным, невидимым для подавляющего большинства драконом неизъяснимости.

Верю в то, что это сужающееся раздвоение, невероятная битва с противником сразу с двух противоположных сторон приведёт Дмитрия Замятина ещё ко многим открытиям и победам.

Что-то не так.

Многообразие дисбалансов в состоянии обозримого человечества взывает к позитивному, да и к любому другому, разуму. В базисных объяснениях структуры нашей психосоциальной, социокультурной, политэкономической и т. д. реальности ощущается какая-то нестыковка. Архаизм — если не сказать анахронизм — сегодняшней власти на евразийских (ну, то есть постсоветских) пространствах проявляется социальными конфликтами и чреват конфликтами ещё бóльшими, вплоть до гражданских войн. Архаизм власти некоторых стран просто азийских — чреват войной мировой. Вопиющая неразличимость путей модернизации этой власти заставляет задумываться над обратным вариантом спасательных мер — вплоть до тотальной архаизации (анахронизации) всего остального.

Труд это, весьма возможно, богоугодный. Однако всё же явно немножко Сизифов. Как если бы делать что-нибудь против ветра.

Между тем на дворе, как выражался один романтический дачник, тринадцатый год нового тысячелетия. Та самая эпоха, когда, согласно давним ожиданиям, противоречия мировой цивилизации, хотя бы наиболее опасные, должны уже быть сняты — силой одного только возросшего знания о человеческой природе. И неясность путей предотвращения апокалипсиса не только глобального, в виде мировой войны, но даже локального, в виде войны гражданской (пусть даже как-нибудь красиво озаглавленной, типа «арабской весны»), — свидетельствует прежде всего о несостоятельности, на сегодняшний день, вышеупомянутого знания.

Антропология, что бы не подразумевалось под этим словом, не может не быть знанием хотя бы отчасти прикладным. Если мы исследуем структуру и мотивацию различных человеческих практик, а к таковым устойчивым практикам принадлежит, например, терроризм, — то рано или поздно мы можем, а значит, и должны прийти к каким-то профилактическим рекомендациям…

О прагматике больше ни слова, сейчас речь об антропологическом знании как таковом. Представляется необходимым смещать озаглавленные так мыслительные конструкции из описательно-объяснительного дискурса, каким бы самодостаточным он ни выглядел, в поле онтологии и телеологии — пусть это даже покажется кому-то сдвигом в сторону философии или уступкой религии (а может быть, мистицизму). Всё сказанное — пока общие пожелания, но есть, похоже, первые соображения по смене общего подхода.