Игорь Сид - Геопоэтика. Пунктир к теории путешествий

Что же у нас? То ли миллионеров слишком мало, то ли они тратят свои миллионы на что угодно, только не на подвиги и развитие достижений человеческого духа.

А что касается общепланетарных перспектив, то в жизненной модели, завершающейся бесконечным познавательным путешествием, мне видится великое будущее всего человечества. Ведь и загадочные Странники у братьев Стругацких, следы коих Странников наши звездолётчики обнаруживали на самых отдалённых планетах — это явно престарелая, уставшая от своего прогресса инопланетная цивилизация (притом не очень даже важно, гуманоидная или нет), оставившая суетные дела и отправившаяся в последнее, но нескончаемое великое путешествие по Вселенной.

Невеселый звягинцевско-окуджавский центон в зачине как бы намекает, что здесь у нас будет история пессимистическая. Про то, скажем, как исследователь X. Y. родом, например, с Кубани, одержимый краеведческим азартом присоединять родной топоним к любым другим элементам реальности, — или, шире, пагубной человеческой страстью к сопоставлению несопоставимого, — выдумал термин «кубанский текст русской культуры». Выдумал, а термин вдруг оказался жизнеспособным и заработал. В смысле, помог объяснить некоторые особенности текстов, написанных кубанскими литераторами, а особенно — литераторами приезжими, которые, побывав на Кубани, стали писать немного по-другому. И даже не побывавшие на Кубани, а только слышавшие о ней — тоже немного по-другому стали писать. Он-то термин придумал, а потом некие магаданские, скажем, филологи затеяли конференцию на Охотском море — почему-то про этот самый, в русской культуре, кубанский текст. И самого X. Y., автора концепции, на тусовку не позвали. Вернее, пригласили в последний момент, но не дали толком выступить. И получился невеселый нонсенс, омрачивший подготовку его итоговой на сегодня книги.

А на самом деле у нас история оптимистическая! Поскольку она всего лишь про то, как исследователь X. Y. придумал термин (назовем уже под правильным, сакральным именем) «крымский текст русской культуры» , а термин оказался верным и заработал. И теперь мы все имеем право, и даже почетную обязанность, им пользоваться. Потому что столь оптимистичны и плодотворны природа научного азарта и пагубной страсти все сопоставлять… А природа Крыма, как ни крути, такова, что сама подтолкнет к играм ума. «Воображенью край священный», — исчерпывающе сказано об этом еще А. С. Пушкиным.

А про вероломство охотских филологов, да и про них самих, скоро все забудут.

Александра Люсого принято хвалить за увлекательный эссеистский стиль, содержательность академической части, «множественность цитат… сродни ренессансной varieta» . Я же ценю в авторе А. Люсом отнюдь не текстуальную компоненту, но именно выдумки. (Так, не будучи поклонником прозы В. Войновича, обожаю мелькающие в его книгах кунштюки, вроде газеты «Правда» в форме рулона туалетной бумаги.) В фан-клуб люсофилов, иными словами, не вхожу. Пишет Александр Павлович многомудро, пространно, пестро, — можно сказать, барочно, но точнее все же было бы «рококошно». Растекаясь сложносоставными предложениями, неудержимо играя словами, как логофил-вундеркинд, нокаутируя неосторожного читателя редкой терминологией и постструктуралистским лексиконом… Я же, хоть сам отчасти сторонник обскурантизма и умозрения, как потребитель письма ценю как раз прозрачность и лаконизм.

Интересен Люсый, и особенно его последняя книга «Наследие Крыма», на мой взгляд, совершенно другим. В этом авторе предельно проявился открытый и всесторонне описанный им феномен «крымского текста» — текста играющего, по одному из определений, с географией, историей и мифологией, как с фрагментами самого себя.

«…Прямой продолжатель масштабной исследовательской деятельности таких всемирно известных ученых-подвижников, как Михаил Бахтин, Юрий Лотман, Владимир Топоров, Михаил Гаспаров» , — сказано об Александре Люсом. Мне же кажется, что следует говорить не столько об исследовании, сколько о собственно возведении мифов. И если у названных выше гигантов последователей хоть отбавляй, мне видится совсем другая, причем незаслуженно полузабытая персона. В лице Люсого мы имеем дело с редким наследником (подчеркну, речь о культурной роли, а не о литературном качестве) незаурядного мифотворца, подлинного и беспримерного Homo ludens — Алексея Ремизова, бессменного председателя Обезьяньей Великой и Вольной Палаты. Бескорыстная преданность интеллектуальной игре роднит две эти странноватые фигуры.

Таким образом, «крымский текст» оказывается очередной крымской мифологемой, но уникальной тем, что отражает в себе все остальные.

Если же подойти к «крымскому тексту» как к региональной школе, мы очевидно имеем дело с готовым её идеологом. Когда-то в похвальной рецензии на прозу земляка и тёзки моего героя, А. Грановского, сказалось буквально следующее: « Метод постмодернистский, рассредоточенный, слегка шизоидный »… Александр Павлович же показывает нам, что не бывает предела совершенству.

Эллинистическая топонимика и русская лексика, Серебряный век и реалии контемпорари арт, исторические факты и локальные легенды — всё приходит у Люсого в броуновское движение. Рекреация теряет ясные границы с креацией. Крым из «места для отдыха» превращается во «время собирать камни». (Камни причём годятся любые — от абстрактного гранита науки до «куриного бога» с коктебельского пляжа.)

..И все же здесь имеет место не только игра.

Люсый возвращает в литературный обиход «поэтического Колумба Крыма» Семёна Боброва.

Развивает и углубляет идеи геопоэтики (мимоходом демонстрируя преимущества логофилии над филологией).

Выявляет коренное стилистическое отличие между русским Севером (с его эпическим героизмом гипербореев) и отчасти русским Югом (с его плутовскими жанрами игрушечного Средиземноморья).

Ловит за руку жуликов от крымского текста, спекулирующих драгоценными пейзажами (« береговой контур Крыма, этот млеющий клиторок, обмакнутый в синеву ») и ликами (вроде « пушкинского лица, вскормленного няниной грудью »).

Напоминает всем о симулятивной сущности таврического мифа (увязывая его в том числе со «сквозным внеисторическим стереотипом» российской ментальности — потёмкинскими деревнями).