Игорь Сид - Геопоэтика. Пунктир к теории путешествий

Сейчас, когда всё уже позади, понятно, в чём здесь ключевая проблема — в той ситуации, по сути, вообще центральная. Это в принципе главный, хотя и нечасто заявляемый как таковой, вопрос антропологии — о ценности человеческой жизни.

Я и раньше задавался вопросом о соотношениях ценности жизни человека и его попутчиков — различных животных, начиная именно с двукрылых насекомых, бывающих нашими визави наиболее часто. Абсолютно ли это отношение (убитому комару соответствует один человеческий труп), — или относительно? А если относительно, то в какой пропорции и по какому параметру — по биомассе (смертной казнью будет караться убийство, скажем, 500 тысяч комаров, суммарно равных убийце по весу), или по интеллекту? В последнем случае, человек с IQ в 100 единиц имеет право прихлопнуть ценой своей жизни, 66 комаров, IQ которых равно в среднем 1,5 (если, конечно, давняя публикация в Scientific American не была первоапрельской); а с IQ в 150 единиц — 100 комаров, выходит так…

Классическая антропология по определению антропоцентрична, она отвечает на вопрос без вариантов: человек превыше всего! Мне, биологу по образованию и экологу по роду тогдашней общественной деятельности, этот тезис не казался истиной в последней инстанции; доводы к его опровержению здесь опустим, ввиду их общеизвестности. Меня и теперь раздражают антропотропные формулировки типа «домашние грызуны», «домашние насекомые». Если какие-то существа соизволили сожительствовать с людьми, то это был их, а не людей, свободный выбор. Человека никто не спрашивает. Поэтому, в сущности, он оказывается при таракане, а не таракан при нём.

Таким образом, в тот день я отнюдь не был уверен, что в нашей битве с мухой более ценной стороной являлся именно я. Возможно, я был чересчур деликатен; возможно, напрасно включился «джентльменский» рефлекс на образ беззащитного существа женского пола (закреплённый ещё в детстве русскими сказками и классической поэзией) — при том, что противник мой вполне мог быть и самцом! Но исчезновение приступов депрессии, иногда бывавших у меня до этой истории, я связываю почему-то прежде всего с этим осознанием относительности собственной ценности, которое тогда сложилось.

Трудно вспомнить, сколько это продолжалось — час, два, или те самые (минимально необходимые для танатотерапии) три часа. Зачёт я как-то сумел не провалить. Но едва мне отвинтили шлем и кошмарное создание выпорхнуло на волю — как я испытал, вместо облегчения, невероятное опустошение, почти тоску. Эффекта «проданной обратно козы», как в анекдоте про совет раввина, не получилось. Пускай даже это был типичный стокгольмский синдром, но я притерпелся к наглому сокамернику; пожалуй, что и сжился с ним за эти часы. Смертельная опасность, которой мы угрожали друг другу, сработала парадоксально. Не скажу, чтобы я часто скучал по маленькому мерзкому компаньону, но в целом сюжет по-прежнему чем-то меня волнует. На мир, на планетарную фауну, на человечество я смотрю во многом через эту призму.

Звери, ставшие партнёрами людей по путешествию, особенно быстро становятся любимцами. Вопреки, а возможно и благодаря тому, что приносят порой массу неудобств, как мой тогдашний попутчик. Беда, как известно, сближает. Ведь сущность настоящего путешествия не отдых, а наоборот, огромный внутренний труд, преднамеренный кризис; ещё точнее — экзамен.

«… Макс был настоящим чадом, порождением, исчадием земли. Раскрылась земля и породила: такого, совсем готового, огромного гнома, дремучего великана, немножко быка, немножко бога, на коренастых, точёных как кегли, как сталь упругих, как столбы устойчивых ногах, с аквамаринами вместо глаз, с дремучим лесом вместо волос, со всеми морскими и земными солями в крови („А ты знаешь, Марина, что наша кровь — это древнее море…“), со всем, что внутри земли кипело и остыло, кипело и не остыло. Нутро Макса, чувствовалось, было именно нутром земли …»

Суть здесь не в размашистости и в то же время нежности мазков в портрете. Суть не в авторе (это Цветаева). Суть даже не в любви. А в уникально точном и объёмном — скульптурном — видении героя. Листая тома трогательных и тонких воспоминаний современников о Максимилиане Волошине, поражаешься, сколь фрагментарным и односторонним, как правило, рисуется при этом его образ. Отсюда — кривотолки о «второразрядном художнике», о «поэте, у которого мало (или вообще нет) великих стихов». Тот же Викентий Вересаев, признавая феноменальный авантюризм и завораживающее великодушие Макса, в войну спасавшего белых от красных, а красных от белых — говорит об ощущении «невыносимой скуки» от непрестанных волошинских культурологических импровизаций. «Макс чрезмерно увлекался парадоксальной игрой мысли» (Маргарита Сабашникова). Всё это — не то чтобы заблуждения, ибо вполне допустимо рассматривать историческую фигуру под сколь угодно заострёнными углами. Но всё это — только проекции.

Я хочу сказать, что существуют какие-то главные критерии, параметры, по которым прежде всего следует расценивать образ и наследие Максимилиана Волошина. Тогда становится понятен подлинный его масштаб.

Есть предположение. Новая антропология (если таковая ещё возможна), ненайденное до сих пор интегральное понимание человека, будет зиждеться на базовом понятии мифа . Миф — это главная и подлинная реальность, мерило всего и вся. То есть всё, что мы называем первичной реальностью — феномены, рассматриваемые естественными науками — оказывается «недореальностью», всего лишь разновидностями материала для мифа. Гуманитарные науки органично займут место естественных и точных, а естественные приобретут определённый элемент призрачности. Как когда-то наука начинала строить картину мира на понятии атома — который и был сперва буквально «неделимым», так в будущем всё будет плясать от мифа.

В такой Вселенной человеческий тип, называемый мифотворцем, становится центральным. Метафорическое сближение предмета антропологии с богом-создателем — формулируемое вполне обиходным словом «творец» — лишается вдруг этой своей метафоричности. При этом конкретная природа мифотворчества (художество, бытовая мистификация, реклама, PR, брендинг, политтехнологии и прочие «гуманитарные технологии»), возможно, уже не столь важна, важна сама способность, врождённая или выработанная, к построению новых мифов.