Сергей Медведев - Парк Крымского периода. Хроники третьего срока

Теперь все иначе: урок Павла Дурова в его противостоянии с ФСБ, закончившийся отъемом бизнеса и изгнанием либертарианца и цифрового диссидента, был хорошо выучен отечественной IT-индустрией. Сегодня программист все в том же дырявом свитере пишет код для СОРМ — системы оперативно-розыскных мероприятий, комплекса мер по контролю спецслужб над телефонными, мобильными и беспроводными сетями, строит новый российский паноптикон, цифровую тюрьму с системами тотального наблюдения за гражданами.

Оптимизм 1990-х по поводу освобождающего действия интернета зиждился на иллюзии, что новые технологии, которые являются одновременно персонализированными и сетевыми, сформируют новый тип общественных отношений — неиерархический, эгалитарный, партиципаторный (основанный на демократии участия) — и создадут новый тип политики, который пошатнет старые иерархии партий, элит и государств, доставшиеся нам в наследство от индустриального века. И действительно, в последние двадцать лет появились принципиально иные форматы политики, основанные на новых технологиях, — от «сетевых выборов» Барака Обамы в 2008 году и успехов Пиратской партии в Исландии до «твиттер-революций» в странах арабского мира. Но Обама ушел, фейсбук привел к власти популиста и шовиниста Дональда Трампа, а твиттер в арабских странах — исламистов. И в то же время авторитарные режимы научились сосуществовать с сетью и использовать ее себе на пользу: персонализация и кастомизация оборачиваются персональным надзором за гражданами через их гаджеты и аккаунты в соцсетях, а сетевой активизм, как выяснилось, легко переходит в сетевой шум, когда различные формы гражданской активности в интернете становятся громоотводами, клапаном для выпуска пара, заменой политического протеста: шумим, брат, шумим! И одновременно высокотехнологичные компании из агентов перемен становятся агентами государства.

И здесь проявляется фундаментальное правило «сетевого нейтралитета»: технология нейтральна, но не только по отношению к содержанию и форматам приложений, как подразумевает этот термин, но и по отношению к политическим режимам. Сеть может использоваться как для освобождения людей, так и для наблюдения за ними, как для консолидации протеста, так и для его рассеивания. Технология не хороша и не плоха, как не хорош и не плох топор: это лишь инструмент в руках людей — можно срубить им избу, а можно убить человека. Сеть не существует в отрыве от общества, элит и государства, она транслирует господствующий тип общественных отношений, но не определяет их: к примеру, запрещенное в России «Исламское государство» является весьма продвинутым в технологическом плане, сочетая средневековые социальные и религиозные практики с умелым менеджментом медиа и соцсетей.

В России свои особенности взаимодействия технологии с господствующим социально-политическим порядком. Во-первых, это вопрос ресурсов. В условиях распределительной модели экономики и умело нагнетаемой паранойи по поводу «национальной информационной безопасности» сфера IT становится важной кормушкой при бюджете наряду с другими стратегическими отраслями — атомной энергетикой, авиакосмической отраслью, военно-промышленным комплексом. В ней появляется большое количество посредников и «продавцов угроз» (наподобие депутата Госдумы Ирины Яровой, создателя «Лиги безопасного интернета» Константина Малофеева или министра связи Николая Никифорова, который недавно предположил, что файлы в формате .doc и шрифт Times New Roman могут подрывать информационный суверенитет РФ): они формулируют угрозы информационной безопасности, под которые выделяются бюджетные ресурсы. Хранение персональных данных россиян, архивирование содержимого телефонной и интернет-коммуникации в течение трех лет («закон Яровой»), перевод транзакций по кредитным картам на российские серверы, создание национального поисковика и операционной системы, перевод госструктур на национальное программное обеспечение и в перспективе строительство инфраструктуры суверенного интернета наподобие китайского — это гигантские куски бюджетного пирога, перед которым не устоит ни одна компания высокотехнологичного сектора.

Во-вторых, это вопрос инновационной культуры. Инженер в России — человек государственный. В российской истории технология и модернизация (особенно в их военно-промышленной ипостаси) всегда были в первую очередь стратегическими приоритетами власти и лишь во вторую — частного капитала. На протяжении столетий государство соответствующим образом готовило инженерные кадры. Как заметил российский исследователь Андрей Солдатов, «российских и советских инженеров никогда не учили этике, не читали им нормальных курсов философии. Что знает российский инженер — это что «есть эти болтуны-гуманитарии, а мы приносим порядок». Конечно, идея порядка вполне совпадает с идеей государства, потому что это иерархия, это ясность конструкции. Как мне говорили многие инженеры, если дать инженеру без гуманитарного образования строить защищенную систему, то получится тюрьма, потому что это наиболее защищенный объект: один выход, один вход, все под контролем».

Солдатов сравнивает Наполеона, который закрывал философские школы и открывал инженерные, потому что ему не нужны были революционеры, со Сталиным, который создавал огромное количество политехнических училищ с целью дать людям технические навыки, но отнюдь не университетское образование. Иными словами, проблема далеко не только российская — но именно в СССР, где техническая модернизация стала задачей национальной безопасности, государство практически полностью подчинило себе инженерную культуру: от сталинских шарашек до хрущевских и брежневских НИИ, закрытых городов и «почтовых ящиков».

С конца 1980-х в стране начала прорастать другая инновационная культура, основанная, с одной стороны, на мощном советском инженерном потенциале и сильной физико-математической школе, с другой — на частной инициативе и сетевых структурах. Она дала ряд уникальных компьютерных разработок и отечественных IT-лидеров с глобальными амбициями, как тот же Касперский, но не создала сфер технологической, интеллектуальной и гражданской автономии, инновационных сред наподобие Кремниевой долины в Калифорнии, и все попытки создать такую среду, например в Сколково, были крепко связаны с государственным патронатом и в нынешних условиях финансового кризиса и санкций стагнируют. А в эпоху третьего срока Путина, когда власть взялась за зачистку и национализацию сферы информации и высоких технологий, они возвращаются в лоно авторитарного государства.

Принято описывать путинский режим в терминах «гибридности», и здесь возникает очередной гибрид: высокотехнологичный авторитаризм, встроенный в структуры информационного общества. Этот феномен изображен в антиутопиях Владимира Сорокина («День опричника», «Сахарный Кремль», «Теллурия»), где будущая Россия, отгородившаяся от Запада стеной, восстановившая монархию и средневековые обычаи, пользуется девайсами с искусственным интеллектом («умница»), мобильными видеотелефонами («мобило»), достижениями бионики и генетики и так далее. «Русский мир» точно так же дружит с айфоном, как и «Исламское государство»: патриархальное сознание, архаичные социальные и политические институты отлично уживаются с технологиями постмодерна, купленными или украденными на Западе или разработанными под контролем авторитарного государства.