Сергей Медведев - Парк Крымского периода. Хроники третьего срока

Нынешняя война России с сыром наследует черты этой давней культурной традиции — и неслучайно бдительные граждане продолжают доносить по «горячей линии» на магазины, где обнаруживается «запрещенка», телеканалы по-прежнему показывают уничтожение сыров в передвижных печах- крематориях, а санитарные власти продолжают рассказывать о том, как вредны западные сыры для российских желудков. Истребление сыров — это ответ вечной России заплесневелому Западу и зажравшимся горожанам: «Не жили богато, не хрен начинать!» И одновременно это символические жесты политического самостояния России, шаг в будущее, где останется не 246 сортов сыра, как у де Голля, а один, «Российский», как у Сорокина. Правда, сделан он будет из пальмового масла — как и почти все в нашей суверенной державе.

The show must go on. Акция Петра Павленского «Свобода», в ходе которой 23 февраля 2014 года он с другими участниками поджег баррикаду из покрышек на Мало-Конюшенном мосту в Петербурге в поддержку киевского Майдана, продолжилась в Преображенском суде Москвы. Сначала в качестве свидетелей защиты художник вызвал трех проституток — как свободных людей «без бюрократических и культурных шор», которые могут адекватно оценить его акцию. Затем привел в суд бездомных. Пожилая женщина, приходящая на заседания по его делу, сковывала себя игрушечными наручниками. Все это было похоже то ли на сцены из романа Достоевского, где высокие материи граничат с пародией, то ли на политическое кино в духе Бертолуччи или Пазолини: Петр Павленский сам писал сценарий и сам режиссировал эту эпическую ленту, играя прокурорами и судьями, и государство со своим силовым аппаратом, не умея ничего иного, как тупо применять свои стандартные репрессивные практики, все глубже увязало в этом действе.

Но точнее всего будет назвать это монументальным искусством: Павленский пять лет учился монументальной живописи в Санкт-Петербургской художественно-промышленной академии имени Штиглица, знаменитой «Мухе», и его образы по-настоящему скульптурны: каждый словно отлит из бронзы и намертво впечатывается в память. В своей последней акции, «Угроза» (9 ноября 2015), художник сам себе воздвиг памятник, встав железным Командором возле горящей двери ФСБ, явив власти образ абсолютного гражданина. Символически этот образ бросает вызов низвергнутому Дзержинскому: в будущей постчекистской России в центре Лубянской площади на пустующем постаменте я бы поставил эту неподвижную монашескую фигуру в капюшоне, с канистрой у ног. Художники уже взялись за работу: в марте 2016 года в Вильнюсе напротив здания бывшего КГБ прошла презентация работы литовского скульптора Гинтаутаса Лукошайтиса «Я — идеальный гражданин», которая представляет собой бюст Павленского с зашитым ртом.

Павленский неуязвим, и власть не знает, что с ним делать: это не он у нее, а она у него в заложниках. Впервые репрессивная машина столкнулась с тем, кому нельзя сделать больно, потому что он хорошо умеет делать себе больно сам и превращает боль в искусство (работа с болью вообще одна из главных тем современного искусства). Сила Павленского в том, что он превратил свое тело из объекта наказания в орудие обвинения, в политический текст. Обнажаясь сам, он обнажает и деконструирует репрессивные механизмы власти, пишет своим телом манифест свободного человека. Он продолжает традиции венского акционизма, Марины Абрамович и американского акциониста Криса Бурдена с его знаменитым «Выстрелом», в котором ассистент прострелил ему руку: они интериоризируют агрессию внешней среды в собственном теле и тем самым обесценивают и десакрализуют ее, лишают государство основополагающей монополии на насилие (по Максу Веберу) и таким образом подрывают онтологические основы социальной и политической власти.

Во всех своих акциях Петр Павленский использует язык тела: вот он зашивает себе рот суровой ниткой, стоя в одиночном пикете у Казанского собора в Петербурге в поддержку Pussy Riot, протестуя против молчания общества и массовой паранойи (акция «Шов», июль 2012). Вот он лежит нагой, полусогнутый, безмолвный, обернутый в многослойный кокон из колючей проволоки при входе в Законодательное собрание Санкт-Петербурга (акция «Туша», май 2013). Вот голый прибивает гвоздем свою мошонку к брусчатке Красной площади в День полиции в качестве метафоры апатии, политического безразличия и фатализма современного российского общества (акция «Фиксация», ноябрь 2013). Вот, сидя обнаженным на заборе института психиатрии им. Сербского в Москве, подобно Ван Гогу, отрезает себе ножом мочку правого уха, протестуя против карательной психиатрии (акция «Отделение», октябрь 2014).

Но даже в тех акциях, где художник не калечит собственное тело («Свобода» с баррикадой из покрышек и «Угроза» с поджогом двери ФСБ), он отдает его в руки правоохранителей: в отличие от участников группы «Война», убегавших после акций, или тех же венских акционистов, подолгу скрывавшихся от австрийского и западногерманского правосудия, Павленский спокойно ждет представителей власти на месте события. Столкнувшись с ним, силовики теряются. Следователь Павел Ясман после общения с Павленским увольняется из Следственного комитета и становится сторонником и едва ли не адвокатом художника. Постовой ГИБДД, прибежавший первым на акцию «Угроза», прежде чем задержать художника, делает селфи с ним и с горящей дверью. «Не знаю, куда мне вклиниться в аншлаг Павленского!» — восклицает судья Никитина на выездном заседании по акции «Свобода». Все это превращается в театр одного актера: тело Петра Павленского стало самостоятельным биополитическим медиа.

В сущности, акционизм Павленского является ответом на биополитику современного российского государства. Запрет на иностранное усыновление и закон о пропаганде гомосексуализма, «милоновщина» и «мизулинщина», призывы к запрету абортов и уничтожение санкционных продуктов, законы о мате и сроки за лайки и репосты — это все акты биовласти, репрессивной политической гигиены, закрепощения политического и физического тела нации в консервативной патриотическо-православной парадигме. Павленский формулирует свою художественную стратегию как ответ на биополитику, освобождая собственное тело от пут нормализации, от страха, за столетия въевшегося в кожу русского человека, как угольная пыль в тело шахтера. Его акции имеют терапевтический и освобождающий эффект, своим телом он показывает, что страха нет, что государство — бумажный тигр, готовый вспыхнуть от одной капли бензина, что власть бессильна перед фактом голого человеческого тела.

В этом смысле его можно сравнить с террористами-смертниками: власть точно так же бессильна перед телами, готовыми принять смерть за идею, и неслучайно, выражая солидарность с Олегом Сенцовым и Александром Кольченко, осужденными в августе 2015 года за «терроризм» (заключавшийся в поджоге двери отделения «Единой России» в Крыму), Павленский требовал от следствия квалифицировать собственный поджог двери ФСБ как теракт. Но это терроризм иного рода — визуальный, медийный, художественный, берущий в заложники наше воображение. Как говорил художник Олег Кулик, «стратегия политического перформанса выработана не в России, но именно в России была выработана теория гуманного террора, террора как этики: вы нас терроризируете, а я вас терроризирую. Как ты нас можешь терроризировать? А вот жертвой».