Сергей Медведев - Парк Крымского периода. Хроники третьего срока

Очевидные предшественники Павленского (яркого представителя петербургского текста русской культуры) — народовольцы и бомбисты 1860–80-х годов, с их рахметовской аскезой, кроватями с гвоздями, с некрасовским «дело прочно, когда под ним струится кровь»: недаром акция «Свобода» проходила на месте самого громкого теракта XIX века, возле Спаса на Крови. Но это одновременно и средневековые юродивые с цепями и веригами, секущие себя дервиши, которые могут дерзить султану, Василий Блаженный, предлагающий царю Ивану съесть в пост кусок сырого мяса. Предтеча и символ этой стратегии — фигура Христа, жертвующего собственным телом, чтобы преодолеть власть кесаря и освободить человека, и неслучайно на пути Павленского то и дело возникают библейские аллюзии: обмотать свое тело терниями, не противиться страже, привести на судилище блудниц и бездомных, превратить допрос в диспут, обратить следователя в свою веру, словно Савла в Павла…

И наконец, Павленский — аналог античного homo sacer, фигуры римского права, преступника, объявленного вне закона, которого каждый встречный мог безнаказанно убить, но которого нельзя было принести в жертву в храме. Как писал в одноименной книге итальянский политический философ Джорджо Агамбен, homo sacer представлял из себя «голую жизнь», аристотелевский «биос», но в то же время его параллелью и зеркальным образом является суверен, «базилевс», стоящий выше закона: он тоже homo sacer , из которого рождается западная концепция суверенитета как биологической власти над «голой жизнью». Петр Павленский и есть та самая агамбеновская «голая жизнь» в самой чистой, буквальной форме: обнаженное тело, примерзшее ягодицами к ледяной брусчатке русской истории, — но это же нагое тело полагает предел дисциплинарной власти. В сегодняшней России лишь два человека обладают абсолютным суверенитетом: это Путин и Павленский, поскольку оба действуют в пространстве исключения из правил.

Рассказывают анекдот. Путину снится, что он умер. Подходит он к вратам рая и видит Петра.

— Ну, я войду? — спрашивает Путин, а тот молчит.

Подходит Путин ближе и видит: у Петра рот зашит и дверь позади него горит.

И все же проект Павленского гораздо шире, чем борьба с Путиным, чекизмом или с российской системой: эти соперники для него слишком мелки и временны — он борется с системой власти как таковой, с гоббсовским Левиафаном. Художник тестирует границы человеческого тела перед лицом всесильной власти и в итоге вырывается из тюрьмы собственного тела: Давид побивает Голиафа, человек — Левиафана. Подобно одному из своих предшественников, Павленский уже победил власть вне зависимости от приговора суда: он сам своим молчанием эту систему приговорил.

Вряд ли кто сегодня помнит, что в бесконечно далеком от нас 2011 году, на излете мифического и несбыточного президентства Дмитрия Медведева, 2012-й был объявлен Годом российской истории. Под это дело создали Комиссию по борьбе с фальсификациями, провели пару конференций, без помпы отметили 200-летие Бородинской битвы, выпустили на экраны исторический боевик «1612» и на том исчерпали список мероприятий.

Но не Медведеву с его бадминтоном, айфоном и игрушечной либерализацией суждено было стать воскресителем русской истории. Вечная Россия начала пробуждаться на третьем президентском сроке Владимира Путина, и настоящими годами русской истории стали 2013-й, 2014-й и 2015-й. Русская история вернулась во всей своей красе, словно включилась машина времени и вернула нас то ли в сусловские 1970-е, то ли в ждановские 1940-е, то ли в столыпинское пятилетие 1906–1910, то ли в победоносцевские 1890-е, осененные его «совиными крылами». Как говорил сам Константин Петрович императору Николаю II: «Я сознаю, что продление существующего строя зависит от возможности поддерживать страну в замороженном состоянии. Малейшее теплое дуновение весны, и все рухнет».

Еще одна очевидная историческая параллель — «мрачное семилетие», последние годы царствования Николая I (1848–1855), знакомая по школьным учебникам эпоха полицейщины и реакции. Напуганное революциями в Европе, правительство наводнило губернии войсками, учредило строгий надзор над либеральной общественностью, заменило в университетах преподавание философии и права богословием и ввело тотальную цензуру над всеми печатными изданиями. В официальных статьях Россия рисовалась как оплот нравственности и стабильности в противовес моральному разложению Запада. Порядки той эпохи характеризует приговор петрашевцам в 1849 году, наказанным лишь за то, что читали письмо Белинского к Гоголю и не донесли об этом властям. Фраза из приговора вошла в историю русской словесности: «За чтение вслух запрещенного письма литератора Белинского литератору Гоголю литератор Достоевский приговаривается к смертной казни расстрелянием». Лишь после того, как на Семеновском плацу был разыгран спектакль приготовления к казни, и петрашевцы прожили десять минут в ожидании смерти (один из них при этом лишился рассудка), ударили отбой и объявили о помиловании, заменившем расстрел каторгой.

В наши дни бутафорский праправнук писателя Дмитрий Достоевский, бывший водитель трамвая и, по его словам, «наследник каторжника», на новом съезде литераторов публично благословляет каторгу и рекомендует испытать ее нынешним оппозиционерам как «серьезное горнило». Круг замкнулся. Скрипя боками и роняя сено, наша телега сползла обратно в разъезженную русскую колею, раскисшую от осенних дождей. Совершив полный оборот, «русская матрица» воспроизвела себя в классическом обличье, вместе с мифами об уникальной российской «цивилизации-государстве», механизмами репрессий и ритуалами самодержавия.

В Россию пришло николаевское безвременье. Парой десятков уголовных дел и реальных сроков закончилась эпоха болотной оппозиции, растворилась во флешмобах и одиночных пикетах, растеклась по репостам фейсбука. Последним большим стоянием стал митинг в Москве после вынесения приговора Алексею Навальному 18 июля 2013 года: на углу Охотного ряда и Тверской люди плотно жались к стенам Думы и «Метрополя», возбужденно шумели, фотографировались на фоне автозаков и даже расписали двери парламента обидными словами — но не решились ступить на проезжую часть и перекрыть движение. Манежная — не Майдан. Сам Навальный тоже оказался зажат в жестком коридоре возможностей, разрешенных властью. Его «протест с петлей на шее» под циничной угрозой новых уголовных дел в отсутствии реальных институтов оппозиции и методов борьбы за власть повис в воздухе, превратился в неиссякающий поток разоблачений, щекочущий нервы, но не подрывающий устои режима.