Сергей Медведев - Парк Крымского периода. Хроники третьего срока

Это непрестанное брожение памяти выливается в современной России в художественные тексты, устные предания, в нарративы скорби: в «магический реализм» Юрия Мамлеева, Владимира Сорокина, Виктора Пелевина и Владимира Шарова, который Эткинд сравнивает с магическим реализмом латиноамериканской прозы, в «магический историзм» российских политтехнологов и пропагандистов и в поп-историю всевозможных «реконструкторов» и книг о «попаданцах» (путешественниках во времени, попадающих в другие эпохи, чтобы изменить ход истории). «Призрачные видения российских писателей, режиссеров, критиков и даже политиков переносят работу горя в те пространства, где нет более рациональных способов понимания прошлого. В стране, где миллионы остаются непогребенными, умершие возвращаются в романах, фильмах и других жанрах культуры, которые отражают и создают коллективную память».

В далеком 1993 году литературовед и тогдашний советник президента Ельцина Мариэтта Чудакова предполагала, что книги Шаламова, Солженицына и Гроссмана «выполнят функцию российского Нюрнбергского процесса». Этого не произошло, более того — многочисленные тексты и культурные артефакты выполнили роль отводного клапана, выпустив пар общественной дискуссии. В этом смысле можно сказать, что Россия в очередной раз произвела первоклассную культуру и плохую политику, заменила текстами институты, памятники, мораль, не создала никаких гарантий против возвращения террора. В этом и есть суть русского «кривого горя» — культурно продуктивного, но политически деструктивного, производящего патологическую посттравматическую политику и расколотое общество.

К сожалению, повествование автора заканчивается началом 2012 года, на пике «болотных протестов» и надежд на политические перемены. Было бы интересно его продлить до наших дней и исследовать российскую политику третьего срока Владимира Путина в терминах посткатастрофического сознания, попытаться понять путинизм как разновидность «кривого горя». В самом деле, это миметическая вторичная политика, основанная на чувстве утраты и ресентимента, пытающаяся наполнить собой и воскресить устаревшие исторические формы. Это не новый сталинизм (для которого в современной России нет ни экономических, ни психологических ресурсов), а вид посттравматической реакции, которую Фрейд называл не ностальгией, а меланхолией, неизбежным спутником горя, при которой память превращается в воображение. Работа воображения и «магического историзма» в риторике путинского режима необычайно сильна: отсюда берет происхождение культ Победы и борьбы с воображаемым «фашизмом» на Украине и на Западе, миметический сталинизм пропагандистов-охранителей, взывание духов прошлого от святого Владимира и Александра Невского до Ивана Грозного и маршала Жукова. В этом же кроются причины необыкновенной устойчивости и популярности этого посттравматического ресентимента в массах: люди заговаривают собственный страх, унижения, потери и лакуны в памяти меланхолическим переживанием «утраченной империи», вытесняют память о репрессиях иллюзией геополитического величия. В этом смысле путинский режим с его небывалой народной поддержкой является последствием непроработанного горя.

В заключение Эткинд цитирует Фрейда, писавшего после Первой мировой о том, что если страдание не вспоминается, то оно повторится. «Если не оплакать мертвых, они, как привидения, будут страшить живых. Если не признать утрату, она угрожает вернуться в странных формах; это особенное сочетание старого и странного есть жуткое». Глядя на посттравматический пейзаж современной российской политики и культуры, мы наблюдаем то самое явление жуткого, «постсоветскую хонтологию» (Эткинд использует здесь термин Жака Деррида, произведенный от английского to haunt — преследовать), парад призраков, от детей в форме НКВД, стоящих в карауле у нового памятника Дзержинскому в Тюмени, до ветеранов ВЧК, проводящих в школах «уроки мужества» и открывающих «музеи истории охраны» на месте бывшего Музея ГУЛАГа в лагере «Пермь-36». Неосталинисты и «исторические реконструкторы» создают пиратские республики в придуманной политтехнологами «Новороссии», где правят суд и расстреливают дезертиров и мародеров на основании сталинских приказов времен Великой Отечественной. Призрак Сталина является в фильмах, на плакатах, футболках, обложках школьных тетрадей и «бамперах» айфонов, колонны сталинистов, стар и млад, словно зомби, бредут к могиле кумира в день его смерти 5 марта. От этого можно отмахнуться, как от морока и наваждения, но и укус зомби может быть смертелен.

Если из этого вечного возвращения мертвецов и есть какой-то выход — то он в той самой «кристаллизации памяти», ее затвердении в форме монументов, государственных решений, конституционных вердиктов. Память нации больше не может оставаться в жидком, текучем состоянии, постоянно плодя новых призраков, подтачивая основы общества, политики и самой государственности. Раковую опухоль сталинизма необходимо удалить с ее метастазами во все органы государственного управления, о преступлениях прошлого должны твердить учебники истории, заявления политических лидеров, решения судебных органов, национальные мемориалы и музеи-лагеря и все те таблички «Последнего адреса», установленные на домах, откуда на протяжении десятилетий люди уходили и не возвращались. Программа десталинизации и увековечивания памяти ГУЛАГа претендует на роль той самой национальной идеи, с которой так тщетно взыскует власть.

Без этого наши мертвецы останутся непогребенными и неоплаканными, наша катастрофа — неосмысленной, а Соловецкий лагерь — неопознанным на мятых 500-рублевых купюрах, постепенно выходящих из обращения.

Наконец-то! Свершилось! Впервые за 60 лет в России на высшем государственном уровне был открыт памятник Сталину работы Зураба Церетели. Неважно, что формально это памятник «большой тройке» Рузвельта, Сталина и Черчилля, встречавшихся в Ялте 4–11 февраля 1945 года: 70-я годовщина Ялтинской конференции была лишь удобным предлогом, чтобы привести наше монументальное искусство в соответствие с представлениями населения, 52% которого, согласно последнему опросу Левада-Центра, считает, что Сталин сыграл положительную роль в истории страны. И одновременно это было реверансом Церетели Владимиру Путину, который в те же дни встречался с Ангелой Меркель и Франсуа Олландом, чтобы схожим образом пытаться решить на троих судьбу Европы, подобно «большой тройке» в феврале 1945-го.

При взгляде на десятитонную композицию сразу становится ясно, кто там хозяин: Сталин хмуро глядит в будущее, словно прозревая там Хиросиму, холодную войну, распад СССР и битву за Донбасс; Рузвельт и Черчилль выжидательно смотрят на Сталина. Фотографии с церемонии открытия монумента производили комичное впечатление: исполинские фигуры стоят не на кургане и не на постаменте, чего логично было бы ожидать от композиции такого масштаба, а на земле, и находящиеся рядом тов. Нарышкин и другие официальные лица кажутся пигмеями, которые робко жмутся к сталинскому сапогу.