Сергей Медведев - Парк Крымского периода. Хроники третьего срока

Спор о Ельцин-центре — это дискуссия не о Ельцине и даже не о девяностых, это спор о российской свободе и об альтернативах, развилках российской истории. Идеи ролика во многом созвучны книге «Выбирая свою историю», написанной историками Ириной Карацубой, Игорем Курукиным и Никитой Соколовым (ныне заместителем директора Ельцин-центра по научной работе) и выдержавшей не одно издание, где показано, как век за веком Россия стояла перед выбором свободы, но в итоге выбирала автократию. Собственно, то же самое случилось с нами и в девяностых, и основная экспозиция музея это блестяще иллюстрирует. Она была задумана режиссером Павлом Лунгиным как библейские семь дней творения — семь поворотных дней эпохи, от октябрьского пленума 1987 года, на котором Ельцин произнес свою историческую речь, через баррикады августа 1991-го, выстрелы октября 1993-го и руины Грозного до залоговых аукционов, выборов 1996-го и операции на сердце.

Концепция музея была задумана американской компанией Ralph Appelbaum Associates, которая известна проектами Музея Холокоста в Вашингтоне, Олимпийского парка королевы Елизаветы в Лондоне и Еврейского музея и центра толерантности в Москве, в виде инсталляций в духе Ильи Кабакова. В зале 19 августа 1991 года посетитель попадает в обычную московскую квартиру того времени: диван, палас, сервант, в нем стоят книги и фотографии (реальные предметы из вещей трех молодых людей, погибших при обороне Белого дома), на тумбочке стандартный вэфовский телефон, который вдруг, как в заветной комнате в «Сталкере» Тарковского, начинает звонить — и в трубке можно услышать разговоры тех дней, когда взволнованные москвичи рассказывают друг другу о танках на улицах. Из этой комнаты выход прямо на баррикаду с арматурой и российским триколором, а оттуда, через «беловежский проход», где на полу нарисована жирная черта, с одной стороны которой написано «СССР», а с другой — «Россия», посетитель попадает в пустой зал гастронома осени 1991-го: на прилавке россыпь бесполезных талонов, на полках — салат «Дальневосточный» и трехлитровые банки с березовым соком, а далее — в киоск начала 1990-х, со спиртом «Рояль» и видеодвойкой Funai.

«…И почил в день седьмый от всех дел своих». Путешествие по девяностым оканчивается президентским кабинетом, обстановка которого была целиком вывезена из Кремля и восстановлена в Екатеринбурге. За бутафорскими окнами — морозный декабрь 1991-го, на столе аккуратная стопка документов, малахитовый письменный прибор, дымящаяся чашка чая, на спинку рабочего кресла наброшен пиджак, словно хозяин вышел на минуту. В углу мигает огнями новогодняя елочка, а перед столом стоит телекамера Первого канала и монитор, на котором Ельцин, сидя в этом самом кресле, повторяет свое прощальное обращение.

Выходя из кабинета (некоторые со слезами на глазах), посетители вдруг оказываются в пустой комнате под названием «Зал свободы». На стене картина Эрика Булатова, где слово «свобода» теряется в облаках, в простенках окон — экраны, на которых известные люди говорят необязательные и прекрасные слова о свободе, в окнах — водная гладь запруды на Исети, далекие заводские корпуса, низкое небо, закопченное дымом фабричных труб. И чуть правее за рекой — богатые золотые купола Храма-на-Крови, построенного под личным контролем Ельцина: как говорят, в покаяние за решение снести дом Ипатьева, место расстрела царской семьи, которое он принял в бытность первым секретарем Свердловского обкома КПСС.

Этот выход в пустоту говорит об эпохе не меньше, чем «семь дней» ее сотворения. Эпоха закончилась тем зимним днем, когда грузный, оплывший Борис Ельцин под объективами телекамер передавал свой кабинет и ядерный чемоданчик молодому, растерянному, не верящему в свою удачу Владимиру Путину и, смахивая слезу, говорил ему «берегите Россию». Россия в тот момент снова, как в истории с новгородским вече, прожектами Екатерины, мечтами Сперанского, конституционным проектом Лорис-Меликова, лежащим на столе Александра II 1 марта 1881 года, выбрала авторитарную власть. Очередная попытка прорыва к свободе медленно умирала на протяжении девяностых и в итоге породила Путина. И, озираясь в пустом зале на манер Джона Траволты в известном интернет-ролике, посетитель не может не задуматься о закономерности того, что произошло, об историческом пути России, которая всякий раз пробует встать на путь свободы, но сползает в рабство.

И все же Ельцин-центр опасен для охранителей и мракобесов как альтернативное пространство, как образ другой России — неимперской и немосковской. Как идея уральской вольницы и региональной автономии, как воспоминание о миллионных митингах на Манежной и о той эпохе, когда государство, извечный русский Левиафан, отступило и съежилось под натиском пространства, народа, истории и свободы. Как грузный каменный Ельцин у входа: человек-медведь, представитель той самой бунтарской народной стихии, что так страшит крепостного барина Никиту Сергеевича. Вместо Ельцин-центра они предпочли бы поставить по стране Сталин-центры и патриотические парки с танками. Но им недоступна простая мысль: подлинный патриотизм — это и есть свобода, и музей на Исети хранит ее как память, ностальгию и надежду.

«На улице Гороховой ажиотаж…» В российских провластных СМИ переполох. По строю прошла команда обличать расследование Дениса Карагодина о расстреле чекистами его прадеда в 1938 году. «У либерально- националистической тусовки на днях появился новый герой, — язвит Федеральное агентство новостей. — Этот господин совершил настоящий антисоветский подвиг — установил имена всех причастных к репрессированию своего прадеда». К хору обличителей присоединились «Известия» и «Комсомольская правда», но дальше всех пошел ведущий программы «Агитпроп» на канале «Россия 24» Константин Семин, который прямым текстом заявил, что любой разговор о травме прошлого — это попытка развалить государство и что распад СССР начался со сноса памятника Дзержинскому, то есть, по сути, признал, что нынешняя российская власть является преемником органов ВЧК — НКВД — КГБ.

Казалось бы, что особенно в публикации Карагодиным фамилий всех, кто причастен к убийству его прадеда, когда все давно мертвы и дело закрыто за сроком давности? И что опасного для власти в недавней публикации «Мемориалом» «списка Андрея Жукова» с подробными сведениями о 40 тысячах сотрудников НКВД в 1935–1939 годах, своего рода «Википедии НКВД» 75-летней давности? Эти сведения могут представлять лишь академический, архивный интерес и не должны иметь юридических последствий. Однако поспешность, с которой пропагандисты режима принялись обличать и дело Карагодина, и «список Жукова», говорит о том, что эти мемориальные акты попали в болевую точку, нащупали слабое звено в машине насилия, нашли ту самую иглу, в которой заключена смерть Кощея государственного террора.