Георгий Тарнавский - КУРОПАТЫ: СЛЕДСТВИЕ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

Нас это возмутило и мы решили доложить заместителю прокурора БССР по спецделам Алексееву. Пошли к нему домой, обо всем рассказали, потребовали принять какие-то меры, но Алексеев охладил наш пыл, сказав, что обо всем знает и что докладную по этому поводу ему писать не нужно. Тяжело вздохнув, велел нам продолжать работу.

Да, санкцию для направления дел на рассмотрение «тройки» давали либо Прокурор республики, либо его заместитель. Но немало дел направлялось на «тройку» и без их санкции. В подтверждение сошлюсь на такой пример.

Как-то в конце 1938 года нас с Хомичем вызвал Алексеев и поручил изучить расследованные в НКВД дела, по которым нужно было дать санкции для направления на «тройки». Мы начали смотреть материалы и обнаружили, что обвиняются в шпионаже в основном люди военные, а никаких доказательств их вины нет, есть только признательные показания. Мы отказались санкционировать эти дела, потому что знали, каким образом получены эти признания. Кроме того, даже эти показания были не подробные, а содержали общие фразы о том, что в случае войны обвиняемый готовился участвовать в подрыве мостов либо просто «работать на пользу противника».

После нашего отказа санкционировать эти дела приехал работник ЦК, фамилии его не знаю, он не представлялся, и обвинил нас с Хомичем в том, что мы защищаем врагов народа. Нам хватило смелости настоять на своем мнении, но через некоторое время вышел приказ об отстранении нас от занимаемых должностей. В конце 1939 года меня назначили помощником прокурора Минской области по надзору за местами заключения.

Хочу заметить, что наш отдел, кроме надзора за спецделами, то есть за следствием в органах НКВД, осуществлял также надзор за следствием в органах милиции. В них тоже были «тройки», но рассматривали они только дела уголовников. Состава этих троек я не знаю, но хорошо помню, что, в отличие от политических, уголовникам выносили различные сроки лишения свободы — от 3 до 10 лет.

Есть у меня и личный опыт участия в следствии по обвинению в антисоветской агитации. Я тогда еще работал в отделе по надзору за спецделами. Было это, кажется, в конце 1938 года. Поступило указание из Прокуратуры СССР дополнительно допросить профессора Минского юридического института Коноплина, обвиняемого по ст. ст. 68, 72 УК БССР. Следствие уже велось работниками НКВД. Мне поручили выяснить, говоря упрощенно, как он осуществлял шпионаж и каким образом вел антисоветскую агитацию. Допрашивал я профессора в следственной комнате общей тюрьмы по ул. Володарского в присутствии двоих следователей НКВД. В деле, как обычно, были только признания, а конкретных доказательств не было.

Во время допроса, при работниках НКВД, Коноплин прямо не сказал, что он себя оговорил. Он стал мне объяснять, что ему вменяют в качестве шпионажа то, что он написал книгу «Фашизм и фашистская диктатура», а поводом для обвинений в антисоветской агитации стала фраза, сказанная им во время лекции: «Мне мешает белорусское солнышко». Дело в том, объяснил профессор, что во время лекции прямо ему в глаза светило солнце, заставляло его отворачиваться и он однажды произнес эту шутливую фразу. Несмотря на возражения следователей НКВД, я записал эти показания Коноплина, а затем доложил о результатах допроса Алексееву. Тот дал мне указание вынести постановление о прекращении уголовного дела в отношении Коноплина за его подписью. Он сказал, что это для того, чтобы меня не арестовали. Я написал это постановление, копию которого направили в Прокуратуру СССР.

Освободили Коноплина только через полгода. Сейчас его уже нет в живых, а то бы он, думаю, подтвердил мои слова.

И еще одно авторитетное свидетельство Ивана Макаровича Стельмаха, пришедшего в НКВД по комсомольской путевке в страшном 1937 году:

— В это время большинство так называемых политических дел рассматривалось «двойками», «тройками» или особыми совещаниями. Существовал ли какой-то критерий их отбора, сейчас сказать не могу, но у меня сложилось твердое убеждение, что дела, где было мало доказательств, посылались в эти «несудебные органы», а не в суды, в том числе и не в военный трибунал.

Даже призрачная возможность рассмотрения дела «по закону», с соблюдением пусть минимальных демократических принципов уголовного судопроизводства таким образом устранялась. Хотя к этому времени, судя по документам и свидетельствам уцелевших юристов, суды были уже низведены до положения бесправного придатка предварительного следствия. Им доверяли лишь скреплять своей подписью произвол, творимый органами, тем самым легализуя его, придавая ему статус законного. Ведь «органы не ошибаются»; «у нас зря не сажают». Или, как изрек «великий правовед», академик Вышинский: «Если органы взяли, значит, враг». Как действовал этот постулат в реальной жизни, мы видели в репортаже с «процесса жлобинских шпионов и вредителей».

Единственное, что обязательно интересовало суд и государственного обвинителя, опять-таки по теории Вышинского, — подтверждает ли обвиняемый показания, данные им на предварительном следствии. То есть признает ли он публично выбитое из него в специальной камере «добровольное» признание?

Какая состязательность и какое равенство сторон, какая гласность, объективность и всесторонность расследования и судебного разбирательства, какое право обвиняемого на защиту, если идет «борьба с врагами народа»? И где тут помнить о таком древнем постулате, как принцип презумпции невиновности, хотя без него правосудие есть просто фикция!

Из показаний Василия Семеновича Карпика, пенсионера:

— В 1934 году меня направили в Верховный Суд БССР председателем спецколлегии, где я проработал четыре года. Спецколлегия рассматривала уголовные дела, расследование которых вели органы НКВД. Сегодня я не могу точно вспомнить все категории дел, которые мне приходилось рассматривать. Но помню, что в основном это были хозяйственные дела. Людей обвиняли в том, что они плохо работают, воруют либо устраивают свои личные дела за счет государства. Что касается доказательств, то с ними было туго. Как известно, тогда господствовал обвинительный уклон. Главное было — как можно больше осудить людей, где уж тут заботиться об истине. Неважно, есть доказательства или нет, главное, чтобы или сам обвиняемый признался, или кто-то указал на него. Этого было достаточно.

Помню один характерный пример. Я рассматривал дело одного инженера, фамилии его не помню, который, судя по материалам, плохо работал и по его вине некачественно построили здание. В этом деле лежало несколько страниц, которые написал сам обвиняемый, признавшийся, что да, он трудился неважно. Никаких других доказательств его вины не было и я отправил дело на доследование. Возвращал я и другие подобные дела.