Георгий Тарнавский - КУРОПАТЫ: СЛЕДСТВИЕ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

Этот лозунг, судя по всему, стал для Цанавы подлинным откровением, потому что наилучшим образом отражал понимание им действительности, которая делилась просто и без нюансов — на «своих» и «врагов». А врагов, естественно, надо уничтожать и одновременно бояться.

Наверное, этой логикой руководствовался Цанава, когда настойчиво вдохновлял своих подчиненных (помните показания Саголовича?) на выбивание «чистосердечных признаний», а затем подписывал смертные приговоры многочисленным «шпионам» и «террористам», и когда создавал вокруг своей персоны завесу секретности, подозрительной настороженности, а каждый выход «в люди» — будь то на футбольный матч или предвыборную встречу с избирателями — обставлял как боевой поход с привлечением множества переодетых и в форме сотрудников НКВД, готовых жизнь положить во здравие родного шефа, уберечь от любого посягательства или даже намека на него.

В наркомате всех держал в «ежовых рукавицах», насаждал жесткую палочную дисциплину. Многие бывшие его коллеги, дававшие показания нашему следствию, охотно и подробно рассказывали о его грубости и жестокости, о том, что ему ничего не стоило прилюдно оскорбить, унизить человека, плюнуть ему в лицо и даже ударить. Малейшее ослушание расценивалось не иначе как «вредительство» и чревато было непредсказуемыми последствиями.

Свидетели привели такой факт: Цанава отдал под суд и «упек» на 10 лет сержанта из личной охраны, отказавшегося поливать деревья в его саду. Крутой, деспотичный норов превращал работу с ним в настоящую пытку. За пять послевоенных лет у него сменилось 22 секретаря — угождать Цанаве было большим искусством. И в то же время он откровенно раболепствовал перед «сильными», «вышестоящими». Очевидцы вспоминают, что, отвечая на московский звонок, непременно вскакивал и стоял, вытянувшись «в струнку», в течение всего разговора.

Суммируя сегодня факты, анализируя детали поведения этого тирана и плебея, приходишь к выводу, что служил он не делу, а лицам, стараясь во всем подражать им, неукоснительно следовать их советам.

Как и Берия в Москве, Цанава «внедрял» в партийные органы и государственные учреждения своих соглядатаев. Осведомители, как правило, всю собранную информацию, весь компромат поставляли лично ему. Множились «досье» на руководителей республики, и хотя о 37-м годе некоторые втайне только вздыхали, процветали те же методы тотальной слежки, доносительства и оговоров. По-прежнему в ходу были откровенно сфабрикованные материалы, лжесвидетельства, инсинуации.

Подтвердим этот вывод на примере «Дела Саевича», получившего в республике широкий резонанс. Нарком просвещения БССР Платон Васильевич Саевич был арестован по приказу Цанавы как «ярый троцкист, имевший связи с белой эмиграцией». Возьмите том Белорусской Советской энциклопедии и вы прочтете, что П. В. Саевич — член партии с 1917 года, участник Октябрьской революции и гражданской войны, ректор сельскохозяйственной Академии и Коммунистического университета Белоруссии, член ЦК КП(б)Б и ЦИК БССР, известный ученый. И как же, оказывается, легко было сломать, уничтожить человека, абсолютно беззащитного перед необузданной силой бесконтрольной власти и беззакония.

Выбить из Саевича нужные показания оказалось делом техники, которую поздней в реабилитационных документах назовут «применением недозволенных методов следствия». Правда, наркома не расстреляли, повторяем, не то было уже время, но надолго упекли в далекие лагеря. Вернулся он оттуда уже после смерти Сталина, больной, изможденный и вскоре умер.

На «личном» счету Цанавы дела таких известных некогда в республике людей, как министр коммунального хозяйства БССР Жолнерчук, секретари Полоцкого и Гомельского обкомов партии Пархимович и Демченко, долгая и яростная атака на первого секретаря Гродненского обкома КП(б)Б, а поздней — президента республики, легендарного революционера и подпольщика С. О. Притыцкого. Только решительная защита ЦК КП(б)Б помогла уберечь Сергея Осиповича, проведшего не один год в тюрьмах Пилсудского, от суровых казематов Цанавы.

Признаемся, что все долгие месяцы следствия — и во время нелегких бесед со свидетелями, и в многочасовых бдениях в архивах, и в дни горьких раскопок куропатских могил — нам страстно мечталось отыскать хоть одного живого исполнителя, взглянуть ему в глаза, попытаться понять. Хотя бы одного из десятков или сотен тех, кому палачи рангом повыше доверяли нажимать на спусковой крючок нагана — «приводить приговор в исполнение».

И вдруг звонок минчанки Марии Прокофьевны Семеновой:

— Вы что, и вправду никак не можете найти того, кто расстреливал людей в Куропатах? Записывайте адрес: Москва, проспект Мира…

Через сутки один из нас уже входил в подъезд высотного дома в центре Москвы, осторожно звонил в обитую черным дерматином дверь. Глухо щелкнул ключ в замке, дверь широко распахнулась — крупный, немолодой уже человек пригласил в прихожую, охотно представился: «Никитин…»

Узнав причину визита, вежливо уточнил:

— Вам надо к отцу, он лежит в соседней комнате… Жаль, но настоящего разговора у вас, видимо, не получится — старику ведь уже 91 год, серьезно болен. Хотя всего месяц назад прекрасно говорил и здраво рассуждал, даже сердился, если мы не очень внимательно слушали его размышления…

Помолчали, поговорили о житье-бытье, затем снова незаметно вернулись к Никитину-старшему, к его прошлому.

— Я знаю, что отец в 37—38-х годах служил комендантом НКВД БССР, а заместителем у него был Ермаков, перед войной он застрелился. Мы дружили с его сыном. Часто бывали у нас в гостях Коба, Ягодкин, Кауфман… Это все папины сослуживцы, а жили мы в одном доме по ул. Кирова в Минске… У отца от второго брака было двое детей — я и мой старший брат Владимир. Он погиб в 1942 году под Одессой, юношей девятнадцати лет. Я по молодости на фронт не попал, всю взрослую жизнь отработал в Череповце на металлургическом заводе… Из Минска отца перед войной направили в Ставрополь, в областное управление НКВД. Всю войну он служил в «смерше», затем в Вильнюсе, Краснодаре, Вологде работал на руководящих должностях в органах НКВД. В отставку вышел в звании полковника, поселился в Москве. Награжден орденом Ленина, двумя орденами Красного Знамени и Красной Звезды, орденом Знак почета и медалями. Правда, в 70-х годах одного ордена Красной Звезды его лишили — он его получил за выселение ингушей и чеченцев с Северного Кавказа… В просторной комнате с наполовину занавешенным окном на широкой тахте покоился худенький седой старик, безучастный взгляд его был устремлен куда-то вверх, в потолок, сухие руки неподвижно лежали вдоль туловища.