Юрий Рост - Пути в незнаемое [Писатели рассказывают о науке]

Такое даже на войне не переживалось.

Об этом даже читано не было прежде.

И вот — в ту минуту — в тот день — все словеса нашего литературного обихода представились гнетущей ненужностью. Все литературное о литературе… — да хоть бы нигде и никогда не заводилось оно на свете!

И возможно, я не ошибаюсь, когда думаю, что пережил в тот «день счастливого карбаса» лютый приступ светловской борьбы за собственное несуществование.

Наверное, это худшее из всего, что приносит нам скверна лжи в историческом бытии человека. Во лжи — не наказуемой, а поощряемой — человек легко теряет себя. Даже с готовностью! Потому с готовностью, что становится самому себе в тягость…

Хочется как ни в чем не бывало вернуться в осенний вечер 47-го, точно этот рассказ никуда не уходил из домика с тополем на Конюшках, когда Борис Леонидович сердечно надписывал Толе Тарасенкову свое старое эссе, а я в том застолье счастливо отмечал свое очередное «16 октября». Пожалуй, рассказ и вправду никуда оттуда не уходил, а что память скакала по годам, то отлучаясь в недавнее лето 47-го, то забегая вперед — в близящийся 49-й, так это она, хранительница наша, подражала самой жизни, выстраивающей свои сюжеты непредсказуемо.

Между прочим, в тот именно вечер, через шесть лет после первого — фадеевского — постскриптума к истории с телефонным розыгрышем Авербаха, нечаянно написался второй постскриптум к ней. Столь же коротенький, но на сей раз — пастернаковский.

Тогда, в Конюшках, едва ли не впервые, сумел я одолеть неизменно наступавшую при БЛ свою немоту и сделался даже пьяновато смешлив. Однако то было лишь кажущимся освобождением от загипнотизированности его личностью. Напротив, сам захмелевший, он властвовал с удвоенной неотразимостью. Все, что нами, другими, говорилось и делалось, было как бы невольным подыгрыванием его неудержимой словоохотливости и похохатыванию взахлеб. Все в нем излучало искренность и возбуждало раскованность. Но реставрировать его словопады не буду. Все вертелось вокруг литературно-издательской ерундистики и пестрело именами да событьицами, ныне уже ничего не значащими… («Вступится ли Евгения Ивановна за такого-то, если уж сам Александр Михайлович не вступился за такую-то?»)… Площадку на эти темы держал по преимуществу Толя — знаток союзписательской атомистики. Но неожиданную осведомленность все время обнаруживал и Пастернак. Я ощущал себя не на уровне. Зато посреди такого разговора ненасильственно прозвучал мой вопрос, на каковой я отважился в первый раз через пятнадцать лет после происшествия на Волхонке: «Борис Леонидович, а правда ли, что однажды к вам без предупреждения явился с дружеским визитом сам Леопольд Авербах?»

Пастернак не задумался ни на мгновенье:

— Д-да-да-да! Это было. Очень давно. Я не мог принять его. Произошла ужасающая несуразность. Кто-то без доброты подшутил над ним… Над нами! Это как если бы…

Остановлюсь. Слов не помню. Но мне не забыть, как он уравнял себя и Авербаха в роли жертв чьей-то бесцеремонной выходки. Готовый объявить свое остроумное авторство и даже голосом показать, «как дело было», я удрученно замолк на весь остаток вечера. Отлично знавший всю историю, Толя не выдал меня. Маша — тоже. И это было с их стороны великодушно.

…А свою дарственную с тополем и увереньем: «Мы всё с тобой победим», Пастернак сделал в антракте, когда Маша «меняла стол».

Толя позвал Бориса Леонидовича ненадолго уединиться ради прямой цели их встречи — дабы решить что-то нерешенное в рукописи или верстке. Они уединились в маленькой соседней комнате — кабинете и переплетной, где был люк в домашний погреб — хранилище журнально-альманашной части Толиной необъятной библиотеки. Когда вскоре я заглянул к ним — «Господа, чай подан!» — люк был открыт. Ясно: Толя лазил в подполье как раз за тем самым альманахом «Современник» 1922 года, где впервые было опубликовано пастернаковское эссе «Несколько положений», на котором и появилась в тот вечер 16 октября 47-го размашистая надпись БЛ: «Толя… я рад, что у тебя такой дом… с таким деревом над ним…»

Тарасенков показывал мне ту книжку «Современника» и гораздо раньше — еще без надписи. Он просвещал меня: в сороковых годах то афористически вычеканенное кредо молодого Пастернака мало кому было известно. Иные из его «нескольких положений» производили сильнейшее впечатление. Одно я как-то процитировал в журнальной статье, да только оно было вычеркнуто из верстки или гранок чьей-то властной редакционной рукой с обычной трудно проверяемой ссылкой на Главлит. Сейчас без труда отыскиваю ту замечательную фразу в томе пастернаковской прозы 1982 года издания:

«Неуменье найти и сказать правду — недостаток, которого никаким уменьем говорить неправду — не покрыть».

Вычерк, между прочим, случился в «Новом мире» — в пятидесятых, на исходе первого президентства Твардовского, чьим заместителем тогда был именно Тарасенков. Возможно, его рука и казнила опасно намекающую и хорошо ему знакомую мысль. Похоже.

Была в том эссе еще более впечатляющая фраза, начертанная Пастернаком в явной эйфории правдолюбия:

«Книга есть кубический кусок горячей, дымящейся совести — и больше ничего».

Впервые опубликованное в 1922-м, начерталось это на самом деле еще в 1918-м. И всего удивительней — рукою футуриста-формалиста-модерниста (если собрать в триаду синонимы разных лет). Руке было двадцать восемь. Революции нашей — годик. Всего только годик! И в том эйфорическом настаивании на всеохватывающем значении совести («и больше ничего!») сквозило предчувствие: она, горячая и несговорчивая, может оказаться в опасности перед лицом нового угодничества и карьеризма. И потому поэт в своем кредо — а то была пора манифестов и деклараций — должен разяще громко заявить права Совести.

Так это прочитывается сегодня. И почти так прочитывалось в дни почти сорокалетней давности, о которых тут рассказ. И не эхо ли той самой эйфории — захлестывающей веры в победительное правдоискательство! — можно нынче услышать в дарственной надписи Пастернака, сделанной осенним вечером 47-го в доме влюбленного и неверного литературного друга?

«…Меня с тобою связывает чувство свободы и молодости, мы всё с тобой победим. Я целую тебя…»

Чувство свободы… — и это ровно через полгода после мартовской статьи Алексея Суркова в «Александровском централе» (помните это прозвище «Культуры и Жизни»?), где об его, издавна называемых аполитичными, стихах прямыми доносами: «злоба», «клевета», «керенщина», «реакционность». И как самое невинное: «скудные духовные ресурсы» и «советская литература не может мириться с его поэзией»! (Ранним летом того 47-го однажды сказал БЛ обо всей этой сурковщине — «свинство неподсудности».)