Юрий Рост - Пути в незнаемое [Писатели рассказывают о науке]

Я тогда, в 49-м, вроде бы лежал на помосте, и недавно освоенная наука переплетения была как протянутая рука — вставай, приятель, твой нокаут — мнимый! Есть еще вот такая вещественная форма общения с книгой! Этого у тебя никакие грибачевы-софроновы не отнимут!

Свободный от всяких внедомашних обязанностей, я предавался переплетным радостям, как распутству. Сладостно было отыскивать разные мануфактурные обрывки для разных книг… Тоненькие книжки Бориса Михайловича Эйхенбаума 20-х годов становились толстыми в пышных одеждах из маминого махрового халата… Разноформатный Корней Иванович Чуковский одевался, не без притворства, в пестрые ситцы… Андрей Белый — в несносимую обивочную парчу… Бернард Шоу саблинского издания — в штапель с похожими на театральные маски лилиями… Джек Лондон детских времен — в клетчатую шотландку для ковбоев… А как отрадно бывало, сшивая на коленях разброшюрованные тетради, ненароком зачитаться нечетной страницей, начинающей очередной печатный лист, и на время забыть, что в руке у тебя игла с суровой ниткой, а в душе — листопад… Так прочитаны были за рукодельем два Эм-О-Гершензона, два Вэ-Вэ-Розановых, три Льва-Шестова, один Аким-Волынский, а главное — почти весь двадцатидвухтомный Герцен в хронографической Последовательности Лемке. Он и ныне — через три с половиной десятилетия — стоит на стеллаже в своих серых кардинальских одеждах, бесполезно занимая хорошее место, потому что в случае редкой нужды все-таки снимаешь с полки прекрасно комментированные тома современного издания, а не того, экзотического. Но расстаться с этой реликвией преодоления стыдного времени не велит душа…

Однако только переплетчик-любитель из меня и вышел, но никак не книжник-коллекционер. Недостало нужных черт в характере. Не хватило меня даже на все отечественные издания Пастернака: заветный дубовый шкафчик вот уже сколько десятилетий укоряет непростительным отсутствием «Близнеца в тучах» и «Тем и вариаций»… А уж стать собирателем русской критики XX века мне и вовсе было не суждено, и причиной тому — не только свойства натуры, но еще и свойства самой русской критики середины века. Юдофобский и гангстерский позор 49-го года стал неотменимой главой ее истории. Я удостоился чести в нее попасть, в эту главу, на правах паршивой овцы, портившей славное стадо. Николай Грибачев на страницах «Правды» объявил меня лидером космополитизма в поэтической критике. (Со всеми вытекающими из этого последствиями.)

Заурядная жертва того позора 49-го года, я был им попросту отравлен. Без всяких там хитростей и достоевских глубин. Так в детстве травятся грибами-поганками, волчьей ягодой, печным угаром: сначала изнемогаешь от рвоты, а потом переполняешься отвращением к породившей беду субстанции…

…В порыве такого отвращения, сидя как-то мартовским или апрельским вечером 49-го за своим переплетным рукодельем, я словно бы опомнился вдруг: господи, да чем же это я занят — сшиваю разброшюрованные листы критического словоблудья хорошо известного мне Виктора П., а ждут следующей очереди уже подремонтированные листы столь же хорошо мне известного Валерия К.?! Кем же я становлюсь — собирателем навоза? И больше того — его хранителем-украшателем?.. К счастью, книги были не толстые: я сгреб недошитые и недоклеенные тетради в макулатурную кучу и сунул ее в помойное ведро (поскольку не было мусоропровода в нашем трущобном доме на углу Петровки). Пожалуй, в тот вечер и кончилась затея с коллекционированием критики XX века.

Но это еще не было борьбой за собственное несуществование в критике. Однако самопонимание развивалось в правильном направлении. И если в предвесенней Москве 49-го был «день помойного ведра», то на предосенней Ангаре 49-го случился «день счастливого карбаса».

Я нанялся тогда коллектором в алмазную геологическую экспедицию, дабы умотаться из Москвы подальше на время возможной тюремной расправы с космополитами. И как-то поздним летом в приангарскую тайгу пришла на мое имя книжная бандероль из Ялты! Это было фантастично! И добиралась она до меня почти все лето. В обратном адресе стояло — П. Павленко. И не чьим-то почерком — «по поручению», а его собственным.

Имя Петра Андреевича, ныне ушедшее в подробности истории, было той громкости, какая делает писателя известным за пределами литературы. Меня спрашивали геологи: «От того самого?» Потом: «Дадите почитать?» Я отвечал, что от того самого, но почитать не дам — Симферопольский альманах прислан мне для дела, интересного в нем ничего нет… А суть состояла в том, что там приземлилась моя статейка о молодом крымском поэте Борисе Сермане. «Последняя вылазка диверсанта-космополита Д., поднявшего на щит нашего местного агента сионизма или Джойнта», — красиво показывая руками, как поднимают над головою щит, рассказывал позднее Петр Андреевич о чьей-то возмущенной речи в симферопольском обкоме. Покровитель крымских талантов, «московский наместник» в Крыму, Павленко уговорил меня написать ту статью-коротышку, когда я был еще в полном порядке: ему зачем-то нужно было в альманахе «столичное имя». Но он мог успеть вынуть меня из номера, как только я стал «не в порядке». Однако — не вынул! И даже послал мне экземпляр «Крыма» с собственноручной надписью. Не в Москву послал, а в Сибирь, отлично понимая, что в тесном быту экспедиции послание от него прибавит мне веса…

(Лукавый царедворец, влиятельный литератор, он всегда готов был проявить порядочность, если расплата не грозила оказаться серьезной. «Четыре пишем — шесть в уме!» — было любимым его присловьем. Между прочим, не вызывает доверия известный обличительный рассказ о «Павленко в шкафу» во время допроса Осипа Мандельштама. Есть другая версия: Осип Эмильевич увидел Павленко в лифте на Лубянке. Вот это очень правдоподобно, — в отличие от опереточно-злодейского залезания в шкаф, для какового действия Петр Андреевич был слишком масштабной фигурой в любых коридорах нашей власти.)

Его бандероль я воспринял как привет «из той жизни». И все бы хорошо, не перечти я на радостях свою последнюю диверсионную коротышку. Внезапно сокрушило — удушило — немое отчаяние, той же природы, что приступ отвращения в московский «день помойного ведра». Но несравненно более глубинное отчаяние:

«Господи, да чем же это я, вроде бы человеческий человек, занимаюсь?! Что за жалкое ремесло!»

Было это в прибрежной деревушке Карапчанке, ниже Шаманских порогов, на еще не тронутой Ангаре, куда карбас доставлял нам почту из Нижне-Илимска. Все кругом было серьезно — молчаливо-неодолимо. Земно и небесно. Громадно в пространстве и времени. И непоправимым было чувство заброшенности — чувство разрыва с малостью оставленной за горизонтом жизни. Виною тому или причиной ощущалось величье земной глухомани окрест.