Юрий Рост - Пути в незнаемое [Писатели рассказывают о науке]

Моя рука противится моей воле: не хочет настукивать черным по белому этот стукаческий сволочизм. «Стукаческий» — не оговорка и не излишество отвращения: не только Тарасенкову, но и мне, внештатному знаменцу, стало тогда известно от весьма ответственного аппаратного деятеля (Александра Михайловича Еголина), что ВВ посылает в ЦК копии своих личных («Дорогой Толя!») редакторских писем!.. Трудно ли понять Тарасенкова, что свой немедленный ответ на то утреннее письмо самолюбующегося шефа он датировал в его же стиле — с указанием времени суток, хотя обычно никогда этого не делал: надо было зафиксировать незамедлительность отклика на политическую инсинуацию:

26 июня 46

Вечер.

Вс. Вишневскому

…Разговор с Софьей Касьяновной. Я не могу его принять.

Пастернак говорит очень сложно… Софья Касьяновна могла его не точно понять, перепутать, позабыть (разговор имел место 5 лет назад). Скорее всего, Пастернак разумел письма к нему от Рильке, крупнейшего немецкого поэта, умершего в 1926 г. Знаю, как Пастернак вел себя в дни бомбовых атак на Москву, он героически тушил немецкие «зажигалки», работал на крышах ночами как член команды МПВО. Я категорически отметаю приклеивание Пастернаку каких-то пронемецких разговоров. Этого не могло быть и не было. Я в это не верю и никогда не поверю. (Разрядка Толи. — Д. Д. )

…Сними твое письмо ко мне от утра 26 июня с. г.

Давай весь наш спор начинать на новой, подлинно творческой основе…

Не знаю, «снял» ли Вишневский свое постыдное письмо. Не помню разговора об этом. Но помню, как почти год агонизировали их отношения, пока в конце апреля 47-го не кончились уходом Тарасенкова из журнала. Чертов случай привел меня накануне в их спаренный кабинет на улице Станиславского, где в трамвайной тесноте и всеслышимости работала редакция «Знамени». Они расставались громко. ВВ «в последний раз» требовал покорности от Авеля по куче разных пунктов. Пастернак был лишь заглавным. Нет, не только заглавным, но и решающим. Увидев меня на пороге, Всеволод Витальевич вдруг прервал свое обычное морганье: его осенила оргидея! Тарасенкову комиссарским тоном предлагалось, раз уж он сам отказывался от этой высокой чести, вывести вместо себя на огневой рубеж партийного разгрома Пастернака меня, как «критика-фронтовика». Доведенный почти до сердечного приступа, глотающий воду Толя прокричал что-то вроде: «Вот он, Д., сам и выводи!» Вишневскому не пришлось «выводить» — я увильнул от высокой чести с мгновенной ловкостью, без героических слов: не задумываясь, соврал, что мне уже заказана статья о БЛ другой редакцией, а зато я смогу осчастливить «Знамя» через месяц большим сочинением о Симонове…

Одно письмо тех дней Тарасенков закончил словами: «Я устал… Сегодня и вообще…» Тут не мои многоточия, а его. Запомним эти слова — их еще придется вспомнить.

Уволенный, он уехал в мае на Рижское взморье с Машей и семилетним Митей. Измученный, безденежный, но не сдавшийся. От меня он ждал «пастернаковских новостей». И я несказанно рад, что в его архиве уцелело мое письмо, датированное 15 июня 47-го: не будь этого документа, я едва ли решился бы реставрировать рассказанную там историю:

«…События, тихие, странно многозначительные, наши события развиваются… Кажется, и я, как платонический знаменец, доживаю последние дни. Сейчас тебе станет все ясно.

Слушай! Мы с Тусей решили поехать в Переделкино к Эмику Казакевичу. Выпили, поиграли в преферанс, помокли под дождем, а вечером пошли вместе с ним к Вишневскому на дачу. Я захватил статью (о Константине Симонове) с собой и отдал ее патрону. Все было хорошо. Потом Соф. Касьяновна пригласила нас ужинать. Мы выпили остатки чьей-то водки и сидели трепались. Шеф вдруг сказал, что он перечитал всего Пастернака и понял еще раз то, что понимал и раньше: Пастернак — подлец, который 30 лет презирает всё и всех и т. д. и т. п.

Я начал очень вежливо возражать, говорил, что трагические судьбы настоящих художников не «разоблачаются» пустыми и прямолинейными «выводами». Говорил ему, как Маяковский заставил, любя и ругаясь, написать Пастернака «905 год» и «Л. Ш.» (эта версия с чьей-то легкой руки исповедовалась в 30-х годах Бригадой Маяковского. — Д. Д. ), и многое другое выкладывал довольно спокойно и слишком убедительно, чтобы это не задело В. В. Дело в том, что он сам собирается написать в «Знамени» статью о П. Я вспомнил статью Суркова и сказал, что вот наглядный пример нашего низкопоклонства перед западной буржуазной критикой, которая забирает Пастернака себе. В. В. вспоминал непримиримые письма Ленина Горькому, а я ему советовал, кроме того, припомнить, что в этих письмах, в самих обращениях к М. Г. Ленин разговаривал с ним как с заблуждающимся другом, гений которого ему важен, нужен, дорог…

…Все пересказать я тебе не могу, но кончилось это задыханиями, истерическими криками, зубовным скрежетанием, взвизгиваниями В. В. и такой чудовищной демагогией, что листья осыпались в лесу, где «заканчивался» этот глупый и ненужный спор. Эмик мудро молчал, только помогал мне цитировать БЛ, а Туся исщипала мне всю руку.

…В темноте мы ушли напропалую через лес и вышли к какой-то даче. Горело большое окно. Чье бы это могло быть окно? — гадали мы. — Федина! — решил переделкинец Эмик. По тропинке осторожно пробрались мимо окна и заглянули. За столом, обхватив голову руками, сидел в очках Пастернак и бог его знает что думал! Сон в руку!

Вот и всё».

Пиши я тогда сценарий, а не письмо, здесь бы мне и следовало поставить точку. Но письмо продолжалось:

«Вчера вечером неожиданно позвонили от В. В. и сказали, что его шофер привезет мне мою статью и письмо патрона. Скоро это случилось.

Ничего нелепее, глупее, позорней в жизни своей не читал. Статью (о Симонове. — Д. Д. ) он забраковал начисто, забраковал отрывистыми, бессвязными фразами на трех листах. Напомнил о «наших последних разговорах», написал, чтобы я «понял, проникся, изменил метод, почитал старшее поколение» и пр. и пр., все, что тебе слишком хорошо знакомо и что я могу не цитировать и не пересказывать… Интонация письма озлобленная, мелко мстительная, фарисейски-искренняя. Приедешь, покажу оригинал, и ты поймешь бездну дурацкой самовлюбленности, в которую он безостановочно падает по мере того, как все больше и больше убеждается в своем нынешнем бесплодии и все больше и больше начинает следовать шатким авторитетам из всяческого начальства.

Потом я ушел, а он сам позвонил Тусе (вернее, нарвался на нее). Туся выдала ему сполна, он, видимо чувствуя, что переборщил, произносил всякие комплименты на мой счет и говорил, что нам необходимо поговорить подробно. Я этого делать не собираюсь, пусть приедет сам, а этого он делать не собирается. Итак, роман кончается.