Юрий Рост - Пути в незнаемое [Писатели рассказывают о науке]

Недаром она начала с «Наказа» и Уложенной комиссии: орудием преобразований должен стать закон. Дитя разума, этого всеобщего солнца, он обладает огромной преобразовательной силой. Вот откуда ее законодательная одержимость («законобесие», скажет она со свойственной ей самоиронией).

Как все просветители, она твердо верила в человечество, в его здравую, разумную природу, а если уровень общественного сознания еще не дорос до понимания предлагаемых законов, если умы людские «еще неприуготовлены» к этому, тогда — «примите на себя труд приуготовить оные и тем самым вы уже многое сделаете».

Но был тут один сложный и опасный вопрос — о свободе. Передовая мысль XVIII века насквозь проникнута идеей вольности — ее провозглашали и воспевали как лучшее в ряду других естественных человеческих прав. В области политических идей и надежд она оборачивалась республикой или конституционной монархией, но как было сочетать эту вольность с самодержавием? Не погибнет ли вольность, не взорвется ли самодержавие? Екатерина, привыкшая идти навстречу опасности, и здесь, в «Наказе», не уклонилась от разговора. Она признает естественное, от природы данное людям право на свободу, но считает, что самодержавный способ правления этой свободы не отнимает. Доказывается это опять же с помощью логической операции, которая на этот раз произведена с самим понятием «вольность». Екатерина вносит в это обширное и неясное понятие свой порядок. «Надобно в уме своем точно и ясно представить, что есть вольность? — пишет она. — Вольность есть право все делать, что законы дозволяют, а ежели бы где какой гражданин мог делать законами запрещаемое, там бы уж больше вольности не было, ибо и другие имели бы равным образом сию власть. В государстве вольность не может состоять ни в чем ином, как в возможности делать то, что каждому надлежит делать, и чтобы не было принужденным делать то, чего хотеть не должно».

На первый взгляд эти игры с понятием свободы и необходимости несколько подозрительны — вольность, которая заключается в том, чтобы делать лишь то, «что делать надлежит», и даже более того — желать то, что желать надлежит, — все это как-то мало похоже на политические свободы, а больше на духовную казарму. Но Екатерина представляла себе дело иначе, потому что долг для нее был совсем не чем-то извне навязанным, какими-то внешними принудительными рамками. Он понимался как внутреннее нравственное установление, как благотворная, справедливая необходимость, повиновение которой приносит людям внутреннее равновесие и радость, а государству — спокойствие и процветание.

Таким образом, все опять же получалось очень хорошо, оставалось осуществить задуманное: именно ей, Екатерине, и лучшим людям страны, депутатам, которым и предстояло создать те самые законы, прекрасные, разумные, которые и должны стать прекрасной, разумной, дающей истинную свободу необходимостью.

Торжественно провозглашая в «Наказе» равенство граждан перед законом, она, как реальный политик, не думала, конечно, тем самым уничтожить социальное неравенство, но это установление, по ее мнению, должно было не давать богатым «удручать» бедных, а должностным лицам государства обращать себе на пользу данные им «чины и звания». Защитить «жизнь, имение и честь граждан», «даже самого меньшего», — вот цель закона, говорит автор, не замечая, что в самом слове «меньший» таится смертельная опасность для всех ее умонастроений.

Конечно, нам, общественно уже давно осознавшим всю сложность исторического процесса (в частности, его социально-экономическую детерминированность), знающим, сколько могучих факторов сплетаются в ходе его, нам это твердое намерение Екатерины осчастливить человечество одними законодательными актами представляется высшей степенью наивности. Но странно было бы судить царицу XVIII века с позиций сегодняшнего знания. А впрочем, представьте себе, иногда и с точки зрения сегодняшнего дня она порой выглядит вполне достойно.

Удивительное впечатление производит эта небольшая книжка, отгороженная от нас своим неуклюжим и невнятным языком, двумя столетиями, которые сделали наш мир неузнаваемым, и нашу страну, и нас самих. Но многое из того, что она говорила своему веку, представляет огромный интерес и для нас.

В основу своих законов она положила принцип презумпции невиновности — величайшее достижение мировой общественной мысли (на этом принципе ныне строятся законы всех цивилизованных государств, без него ни одно законодательство не может быть справедливым, без него не может нормально работать ни один суд). В стране, где человека по первому слову доносчика тащили на дыбу и под кнут, вторжение этого принципа означало переворот в общественном сознании. Его нужно было растолковать, этот принцип, он нуждался в защите (да и посейчас, как это ни странно, еще нуждается).

Принцип презумпции невиновности становится в руках Екатерины оружием общественной борьбы за справедливость, в частности борьбы против пытки как метода расследования. Пытка прочно вошла в жизнь XVIII века, она уродовала практику судопроизводства, калечила тела и души, она — и это самое страшное — угнездилась в сознании как явление обычное, неизбежное и необходимое. Уже в ряде указов Екатерина пытается ограничить применение пытки, а в «Наказе» блестяще и яростно доказывает ее жестокость и прямой вред. «Употребление пытки противно здравому рассуждению, — пишет она, — само человечество (то есть человечность. — О. Ч. ) вопиет против оные и требует, чтобы она была вовсе уничтожена». Она несовместима с принципом презумпции невиновности: «Не очень трудно заключениями дойти к сему рассуждению: преступление или есть известно, или нет; если оно известное, то не должно преступника наказывать инако, как положенным в законе наказанием; итак, пытка не нужна; если преступление неизвестно, так не должно мучить обвиняемого по той причине, что не подлежит невинного мучить и что по законам тот невинен, чье преступление не доказано». А вот в дело вступает здравый смысл: «Обвиняемый, терпящий пытку, не властен над собою в том, чтоб он мог говорить правду. Чувствование боли может возрасти до такой степени, что, совсем овладев всей душой, не оставит ей больше никакой свободы производить какое-либо приличное действие, кроме как в то же самое мгновение ока предпринять самый кратчайший путь, каким бы от боли избавиться. Тогда и невинный закричит, что он виноват, лишь бы мучить его перестали». Наконец пытка вредна и для самого правосудия — «и судьи будут так же неизвестны, виноватого ли они имеют перед собой или невинного, как и были прежде начатия сего пристрастного допроса. По сему пытка есть надежное средство осудить невиновного». Конечно, она целиком повторяет тут маркиза Беккарию — этот молодой итальянский юрист написал книгу, поразившую передовых людей Европы, оказавшую невиданное воздействие на правосознание XVIII века. Книга вышла в 1764 году, а в 1765 году была уже в руках у Екатерины, которая с высоты престола провозгласила ее доктрины, бывшие (и до сих пор во многом остающиеся) вершиной юридической мысли.