Юрий Рост - Пути в незнаемое [Писатели рассказывают о науке]

И вот эти граждане какого-то будущего желанного государства собрались, чтобы дать стране новые законы. О чем они говорили, чего хотели, какие законы собирались установить?

30 июля 1767 года из Головинского дворца в Лефортове, где останавливался двор, двинулась грандиозная процессия, потянулись дворцовые кареты; в одной из них, запряженной восьмериком, ехала Екатерина в мантии и в малой короне; за ее каретой — Григорий Орлов («безусловно самый красивый мужчина в империи», во всяком случае саженного роста) вел взвод кавалергардов, за ними — карета великого князя Павла, тогда тринадцатилетнего, — все это было пышно, многолюдно, сверкающе и медленно двигалось к Кремлю; толпы народа сбегались смотреть на великолепное шествие. Екатерина Москвы не любила (оплот оппозиции), но там, где нужно было создать атмосферу особой торжественности, пользовалась древней столицей, ее Кремлем, ее соборами, могучим гулом ее колоколов, — Петербург, лишенный традиций, такой атмосферы создать не мог.

Шли в Кремль и депутаты — попарно в ряд, впереди дворяне, позади крестьяне, распределенные по губерниям (а внутри каждого сословия депутаты были распределены не по их социальной значимости, а по мере их прибытия в Москву и регистрации в депутатском списке, — тот же принцип выделить не самого знатного, а самого усердного). После торжественной службы в Успенском соборе начался не менее торжественный акт присяги депутатов — каждый из них просил бога, чтобы «ниспослал ему силы отвратить сердце и помышление от слепоты, происходящей от пристрастия собственной корысти, дружбы, вражды и ненавистные зависти», каждый клялся усердно служить делу создания новых законов, «соответствуя доверенности избирателей».

А затем состоялся великолепный многолюдный спектакль в аудиенц-зале Кремлевского дворца: Екатерина стояла на тронном возвышении, а рядом с ней на столе, накрытом бархатом, лежал «Наказ». В эти минуты она, наверное, и сама ощущала себя жрицей во храме правосудия, а окружающие видели ее самой Фемидой.

На следующий день депутаты собрались в Грановитой палате, и началось торжественное чтение «Наказа». Тогда-то в порыве общего энтузиазма и решено было поднести Екатерине титул «премудрой и великой матери отечества», а она ответила со свойственной ей пунктуальностью: «1) не великая — о моих делах оставляю времени и потомкам беспристрастно судить; 2) премудрая — никак себя таковой назвать не могу, ибо один бог премудр; 3) матери отечества — любить богом врученных мне подданных я за долг звания моего почитаю, быть любимой от них есть мое желание».

«Любить богом врученных мне подданных…» Но ведь самую многочисленную часть ее подданных составляли крепостные крестьяне, рабы, которые во всех этих торжествах участия не принимали. Все сословия были тут представлены своими депутатами, все, кроме крепостных, именно тех, кто, как никто другой, нуждался в защите и покровительстве. Когда был опубликован указ об избрании в Уложенную комиссию, крепостные крестьяне тоже начали было, бедные, составлять свои наказы, но им это было запрещено.

Проблема вольности — тогда, в «Наказе», «философ на троне» из нее кое-как теоретически выпутался: истинная свобода, доказывал он, возможна только в рамках закона, и, казалось бы, тут были сведены концы с концами, поскольку предполагалось безотлагательно создать новые справедливые законы.

Но в России уже существовали законы — страшные законы рабства. Это были не теоретические, а реальные, непреложные законы, чьи могучие корни глубоко ушли в экономику, в социальное устройство, в общественное сознание. Законы, писаные и неписаные, существующие и в указах, и в обычаях, и в головах. Крепостное право — и когда? В великолепный век Просвещения, торжества разума, в то самое время, когда были провозглашены великие идеи Свободы и Равенства, русские мужики жили в самом диком рабстве, ничем не отличавшемся от плантационного, когда людей открыто, не таясь и не стыдясь, приравнивали к скоту (и разве что продавали подороже, зато так же, как и скот, — поодиночке). Крестьянский вопрос был проблемой номер один, его — не обойти, не объехать при любом социальном преобразовании и тем более при создании новых всероссийских законов. И логика и практика приводили законодательницу именно к этой задаче и предлагали ее свободно решать именно в рамках такой жесткой необходимости. Да только собиралась ли она эту задачу решать?

Важный вопрос. Как поступит она, умная, прогрессивная, просвещенная? Как разрешит проблему? Ведь единственно, чем можно было решить это противоречие — свобода в рамках закона, — изменить закон так, чтобы человек в своих естественных чувствах и стремлениях не разбивался бы о его жесткие преграды. Иначе говоря, нужно было законодательно наступать на крепостное право. Хотела ли она этого? Роковой вопрос: от того, как она его решит, зависит ее собственная участь и как личности и как политика, ее собственная посмертная судьба.

Представьте себе, в «Наказе» нет главы о крестьянстве. Есть главы «О дворянстве», «О среднем роде людей», «О городах», главы обширные, полные дефиниций, перечисления прав и обязанностей. Главы о крестьянах в основной части «Наказа» нет вовсе (глава «О низшем роде людей» содержится в дополнении к «Наказу», изданном позже, в 1768 году). Есть, правда, в других главах упоминания о крестьянах, но они разбросаны, отрывочны и крайне малочисленны. Значит ли это, что царицу совсем не интересовал крестьянский вопрос?

Напротив, это значит, что он ее слишком сильно интересовал.

Окончив свой труд, Екатерина отдала его на обсуждение сперва очень узкому, а потом более широкому кругу людей, которым дано было право критики. Это был первый выход «Наказа» в жизнь, его первое столкновение с жизнью. Екатерина предложила окружающим такой высокий уровень разговора, затронула столь серьезные проблемы, что отклики на ее вызов должны были выявить состояние умов, нравственный облик тех, кто ее окружал.

Получил на прочтение «Наказ» и Сумароков. И вышел у них с Екатериной спор, который известен нам потому, что на письменные возражения поэта императрица отвечала письменно же (между его же строк).

Самое для нас интересное, конечно, начинается там, где речь заходит о вольности. Сумароков: «Вольность и королю и народу больше приносит пользы, чем неволя». Екатерина удивлена: «О сем довольно много говорено» (то есть в «Наказе»). Сумароков, однако, хвалит вольность лишь для того, чтобы перейти к ее антиподу: «Но своевольство, — говорит он, — еще неволи вреднее». «Нигде не найдете похвалы первому», — это Екатерина. Начинается разговор о главном — крестьянский вопрос. Сумароков теоретизирует: «Между крепостного и невольника разность: один привязан к земле, другой к помещику», — очевидно, ему хочется провести грань между крепостным и рабом, доказать, что крепостное право — это далеко не рабство.