Юрий Рост - Пути в незнаемое [Писатели рассказывают о науке]

Вот теперь, когда мы знаем, что главный вопрос русского общества был Екатериной поставлен и рассматривался в разных его аспектах, многое становится понятным. Понятна фраза: «…не должно вдруг и через узаконение делать великое число освобожденных», она означает, что освобождать нужно, но постепенно и через выкуп или через установление срока неволи, по окончании которого должна следовать свобода. Уже по-другому звучит для нас то, что говорит автор о причинах крестьянских восстаний — причины серьезны, без их исследования нельзя приступать к составлению законов. Становится ясна и торжественность завершающей фразы: «Окончив все сие, повторяя правило то, что правление, весьма сходственное с естеством, есть то, которого частное расположение соответствует лучше расположению народа, ради которого оно учреждается».

Что же касается крестьянской собственности (пункт 261 — «законы могут учредить нечто для собственного рабов имущества»), то разрозненные упоминания о ней являют собой, надо думать, остатки каких-то более определенных текстов, — поведение Екатерины в связи с конкурсом, объявленным Вольным экономическим обществом, позволяет это предположить с большей долей вероятности.

«Скажи, читал ли ты «Наказ» Екатерины? Прочти, пойми его», — уже в пушкинскую пору такой призыв прочесть и понять был необходим: в царствование Николая установилось неодобрительно-недоброжелательное отношение к Екатерине. Император Николай родился в год смерти своей бабки, влияния ее на себе (как Александр) не испытал, трудно сказать, стал бы он лучше от этого влияния, но сложнее, но тоньше, надо думать, стал бы; его малая интеллигентность, узость взглядов, жесткость характера — все это направление противоположно екатерининскому, тут скорее павловский деспотизм, без павловского сумасшествия и благородства. Но николаевское пренебрежение к императрице, идущее, конечно, справа, от неприятия ее либерализма, соединилось с тем неприятием слева, которое было по отношению к ней как деспоту со стороны вольнолюбивых кругов; к ним принадлежал и Пушкин. И тем не менее:

В этом послании к цензору резкое противопоставление екатерининского времени александровскому. Легко себе представить, что Пушкин, поначалу привыкший над Екатериной в лучшем случае подсмеиваться, был удивлен, прочтя в статьях «Наказа» многие близкие ему мысли. Если бы он знал места, выброшенные при редактировании, его уважение к автору, надо думать, возросло.

Итак, со всех концов своей державы Екатерина собрала депутатов, чтобы они рассказали о нуждах страны и, исходя из этих нужд, дали стране новые законы. Как же справились они с этой задачей?

Ах, напрасно господа депутаты возносили к небу сочиненные Екатериной молитвы, напрасно просили бога отвратить их сердца от корысти и «ненавистные зависти». С необыкновенной активностью и энергией они посословно кинулись друг на друга — дворянство на купечество, купечество на дворянство, старая знать нещадно боролась с новой. При этом было высказано много справедливых упреков. Прав был знаменитый оратор «правых» М. М. Щербатов, когда упрекал русское купечество в инертности, лени, профессиональном невежестве (собственных интересов и тех не понимает). Прав был и депутат от купцов Антонов, когда говорил, что фабрики, учреждаемые помещиками, приносят не пользу, а вред, потому что дворяне, «как вести фабрику, секрета не знают». Прав был и представитель Коммерц-коллегии Меженинов, когда призывал купцов и помещиков не мешать друг другу в делах промышленности и торговли. «Но наш русский народ, — говорил он, — в подобных случаях подобен птицам, которые, найдя кусок хлеба, до тех пор одна у другой его отнимают, пока, раскроша самые мелкие крупинки, смешают их с песком или землею и совсем растеряют». Да, сословия дрались за каждый «кусок хлеба», нападая и защищаясь.

Но в этом кипении противоречивых страстей было одно ужасное единство: все сословия жаждали владеть крепостными крестьянами! Все хотели пользоваться крепостным правом для себя! Конечно, были у Екатерины и единомышленники; так, дворянский депутат Коробьин говорил о том, что надо ограничить помещичий произвол, что надо сделать крестьянина собственником того, что зарабатывает он своим трудом, но само крепостное право под сомнение он не ставил, а предложения его были отвергнуты Комиссией.

Дворянство не шло ни на какие уступки, когда речь шла о его власти над крестьянами. Но и купечество считало, что ему без крепостного труда не обойтись (вольнонаемные рабочие разбегались, не вынеся ужасных условий тогдашнего завода). Требовала себе крепостных и казачья старшина. Духовенство потребовало себе рабов организованно — через Синод. Даже черносошные крестьяне и крестьяне-однодворцы — крестьяне! — не прочь были купить своего крепостного собрата.

Екатерина пришла в великий гнев, встретив такое сопротивление Комиссии, такой ее отпор. Сохранилась ее записка по поводу слов некоего депутата, отрицавшего за крепостным какие бы то ни было права личности.

«Если крепостного нельзя назвать персоною, — в гневе писала она, — следовательно, он не человек; но его скотом извольте признавать, что к немалой славе и человеколюбию от всего света нам приписано будет. Все, что следует о рабе, есть следствие сего богоугодного положения и совершенно для скотины и скотиною делано».

Еще не написан «Недоросль», еще общественному сознанию не представлен Скотинин во всей его красе, а Екатерина уже его разглядела. Она столкнулась с массой скотининых в своей Комиссии, и когда позже в придворном театре ей представят великую комедию, она будет смотреть ее со знанием дела.

Позднее, вспоминая об этом времени, она расскажет, сколь велико было ее разочарование. В своих воспоминаниях она говорит о Москве, этом излюбленном месте дворян, «где главным их занятием является безделье и праздность и где они охотно проводили бы всю жизнь, таскаясь весь день в карете шестериком, раззолоченной не в меру и очень непрочной, знаком плохо понимаемой роскоши, которая там царит и скрывает от глаз толпы нечистоплотность хозяина, беспорядок в его доме да и вообще всего его хозяйства. Иногда из огромного, покрытого грязью и всякими нечистотами двора, прилегающего к скверной лачуге из прогнивших бревен, выезжает осыпанная драгоценностями и роскошно одетая дама в великолепном экипаже, который тащат шесть скверных кляч в грязной упряжке, с нечесаными лакеями в очень красивой ливрее, которую они безобразят своей неуклюжей внешностью. Вообще и мужчины и женщины изнеживаются в этом большом городе; они видят здесь лишь пустяки, которые могут испортить даже самого выдающегося, гениального человека (…) Предрасположение к деспотизму нарастает здесь лучше, чем в каком бы то ни было другом обитаемом месте на земле; оно прививается с самого раннего возраста, когда дети видят, с какой жестокостью их родители обращаются со своими слугами; ведь нет дома, где не было железных ошейников, цепей и разных других инструментов для пытки при малейшей провинности тех, кого природа поместила в этот несчастный класс, которому нельзя разбить свои цепи без преступления (каков уровень понимания! — О. Ч .). Попробуй сказать, что они такие же люди, как мы, — даже когда я сама говорю это, я рискую тем, что в меня станут бросать камнями; чего только я не выстрадала от такого безрассудного и жестокого общества, когда в Комиссии для установления нового Уложения стали обсуждать некоторые вопросы, относящиеся к этому предмету, и когда невежественные дворяне, число которых было неизмеримо больше, чем я когда-либо могла предполагать, ибо слишком высоко оценивала тех, которые меня окружали, стали догадываться, что эти вопросы могут привести к некоторому улучшению в настоящем положении земледельцев. Разве я не видела, как даже граф Александр Сергеевич Строганов, человек самый мягкий и в сущности самый гуманный, у которого доброта сердца граничит со слабостью, как даже этот человек с негодованием и страстью защищал дело рабства, которое должен был бы изобличать весь склад его души. Не мне, впрочем, решать, была ли эта роль ему внушена или она вытекала из низости… Я думаю, что не было и двадцати человек, которые бы по этому предмету мыслили гуманно, как подобает людям».