Юрий Рост - Пути в незнаемое [Писатели рассказывают о науке]

Увидев, что вызванные ею к жизни журналы сразу же пошли по линии социальной критики, она принялась выступать против резкости вообще, призывала отложить «все домашние распри» и быть снисходительными друг к другу. Так, в одном из номеров «Всякой всячины» она говорит о некоем А., приславшем в журнал желчное письмо, и советует автору быть терпимее к человеческим слабостям, потому что «кто только видит пороки, не имев любви, тот неспособен подавать наставления другому… Мы и того умолчать не можем, что большая часть материй, в его длинном письме включенных, не есть нашего департамента. Итак, просим господина А. впредь подобными присылками не трудиться; наш полет по земле, а не на воздухе; сверх того, мы не любим меланхолических писем». Новиков славно отделал царицу за это ее выступление. «Многие слабой совести люди, — пишет он в «Трутне», — никогда не упоминают имя порока, не прибавив к оному человеколюбия. Они говорят, что слабости человеческие обыкновенны и что должно оные прикрывать человеколюбием; следовательно, они порокам сшили из человеколюбия кафтан; но таких людей человеколюбие приличнее назвать пороколюбием. По моему мнению, больше человеколюбив тот, кто исправляет пороки, нежели тот, который оным нисходит или (сказать по-русски) потакает. Я хотел бы сие письмо послать госпоже нашей прабабке, но она меланхолических писем читать не любит, а в сем письме, я думаю, она ничего такого не найдет, от чего бы у нее от смеха три дня бока болеть могли».

На отповедь Новикова Екатерина, разумеется, откликнулась тотчас же: «На ругательства, напечатанные в Трутне под пятым отделением, мы ответствовать не хотим, уничтожая (то есть презирая. — О. Ч. ) оные; а только наскоро дадим приметить, что господин Правдолюбов (от имени этого вымышленного персонажа писал Новиков. — О. Ч. ) нас называет криводушниками и потатчиками пороков для того, что мы сказали, что имеем человеколюбие и снисхождение к человеческим слабостям и что есть разница между пороками и слабостями. Господин Правдолюбов не догадался, что, исключая снисхождение, он исключает милосердие (…). Думать надобно, что ему хотелось бы за все да про все кнутом сечь. Как бы то ни было, отдавая его публике на суд, мы советуем ему лечиться, дабы черные пары и желчь не сказывались даже на бумаге, до коей он дотрагивается. Нам его меланхолия не досадна; но ему несносно и то, что мы лучше любим смеяться, нежели плакать».

Призывая к терпимости, Екатерина высказывает серьезную мысль: «Кто только видит пороки, не имев любви, тот неспособен подавать наставления другому». Она прямо ставит вопрос о личной ответственности. Причина неправосудия, говорит она, может быть и в плохих законах и в неправедных судьях, но главное — в нас самих. Правда, «не всякому дано себя самого и свои поступки судить без пощады, так, как бы он судил поступки ближнего своего. Но желательно бы было, чтобы мы всегда свои дела судили сами по истине», — тогда исчезла бы несправедливость. «Не замай всяк спросить сам у себя, более ли он вчерась или сегодня сделал справедливых или несправедливых заключений? Из всего сказанного выходит, что нигде больше несправедливости и неправосудия нет, как в нас самих».

Нравственное исправление невозможно осуществить, не начав с себя, говорит Екатерина, и это мысль глубокая. Если бы она была внутренним, кровным убеждением Екатерины, судьба ее сложилась бы иначе, наверно, не менее трагически, что судьба ее сына. Но у нее это было не убеждение, а концепция, которая в сложных жизненных условиях легко трансформировалась (с концепциями это куда легче происходит, чем с убеждениями) в бодрую поверхностную пропаганду. И потому ее призыв к терпимости (любопытно, что она поучает одного из самых прекрасных людей своего времени; впрочем, в тот период она ему покровительствовала) рожден, скорее всего, стремлением, чтобы оставили в покое, не приставали с народными бедствиями и не обличали людей, с которыми ей предстоит работать, на которых предстоит опираться. А тут уж стали возможны и казенно-равнодушное «не есть нашего департамента», и совсем уж постыдное: «мы не любим меланхолических писем». С годами все больше станет развиваться в ней этот ужасный оптимизм, эта отвратительная бодрость, основанная на легком успокоении — несу, мол, просвещение, делаю что могу, — на твердом намерении не видеть беды.

Новиков имел право отчитать царицу. Сам он не был противником крепостной зависимости, он только призывал к справедливости и милосердию, но он глубоко, всем сердцем сострадал народу, отсюда и его сатира, полная тоски, отсюда и его высокий гнев. Он находит точные слова, когда говорит о Екатерине. Слабой совести люди — это о ней. Правда, «душа слабая и гибкая» — это о ней только отчасти. У Екатерины была сильная душа, но действительно — гибкая (была в ней, правда, и гибкость понимания, но более всего — гибкость приспособления).

А ведь Новиков и другие литераторы, с которыми она вела свой спор, они-то как раз во многом и были теми «людьми новой породы», о которых она мечтала, — новыми по образованию, по уровню мысли, по чувству собственного достоинства, по их жажде просветительства, по их стремлению искоренить пороки. И вот что любопытно: они возникали, развивались и мужали не без ее помощи, в атмосфере, ею созданной, — ее «Наказом», депутатскими выборами, всей той самодеятельностью, которую она вызвала, самим потоком просветительской литературы, которому она всеми силами содействовала, своей педагогической программой, которую она так громко пропагандировала и проводила в жизнь. Сам Новиков, как известно, в молодости работал в Комиссии по составлению новых законов — это Екатерина дала ему возможность столь огромного социально-психологического опыта. Сам Радищев получил образование из ее рук — это она послала его в числе двенадцати других молодых дворян учиться за границу, запретив им, кстати, брать с собой крепостных.

Да и в полемике с ней просветители знатно точили свои молодые когти.

Это была, конечно, новая порода людей, но Екатерина их не узнала. Отступившая, сдавшая позиции, она ощутила их как противников. С этими противниками, прогрессивными и благородными, справиться было нетрудно, — с дворянским сословием, свирепым и темным, готовым на все ради защиты своих корыстных интересов, она справиться не могла.

Но ведь была еще и бездна, о которой она не могла не помнить.

Да, бездна была. И шевелилась, тяжело дышала на дне ее безликая, замученная и униженная крестьянская масса. Она грозно вскипела наконец, поднялась до краев и разлилась огненной лавой пугачевщины. Это одно из самых мучительных и трагических событий нашей истории — благородное и справедливое движение за народную свободу, принимавшее форму зверской расправы. Необходимое, потому что больше терпеть было нельзя и потому что это был единственный доступный народу способ противостоять дикому произволу дворян; неизбежное, оно тем не менее и победить не могло, а если бы чудом и победило на время, то оставило бы чудовищную брешь в нашей культуре. Физическое уничтожение дворянства, к которому стремился Пугачев, означало бы уничтожение и дворянской интеллигенции (уже в самом ходе пугачевщины едва не был заколот Державин; едва не был повешен маленький Крылов, да и с самим Пушкиным неизвестно еще как бы обернулось дело, если учесть, что пугачевцы побывали в Болдине и за отсутствием хозяина (деда Пушкина) убили его дворового человека. Наверно, потому так мучительно и безнадежно противоречив Радищев, что жегший его совесть крестьянский вопрос был в ту пору не только практически, но и нравственно неразрешим.