Юрий Рост - Пути в незнаемое [Писатели рассказывают о науке]

Радищев очень тонко чувствовал душу народа. В его «Путешествии из Петербурга в Москву» есть такие строки: «Лошади меня мчат; извозчик мой затянул песню, по обыкновению заунывную. Кто знает голоса русских песен, тот признается, что есть в них нечто, скорбь душевную означающее (в ту пору это наблюдение еще не стало общим местом. — О. Ч. ). Все почти голоса таковых песен суть тону мягкого. На сем музыкальном расположении народного уха умей учреждать бразды правления. В них найдешь образования души народа нашего». Какова глубина понимания и каков совет! У Екатерины не было слуха, чтобы его услышать, она, кстати, была немузыкальна и, по ее собственным словам, воспринимала музыку как простой шум.

Спору нет, она хотела войти и вошла в национальную культуру — через язык, который любила, через историю, которой много занималась (и сама писала для внуков историю России). Она, конечно, давно перестала быть немкой, но все же, может быть, если бы ее качали русские мамки, идеи Просвещения легли бы не на столь сухую почву?

Но ведь вообще вопрос отношения интеллигенции (а стало быть, и Екатерины) к народной культуре очень сложен. Дворянская интеллигенция в этот период (да и в последующий) не встретилась с народной мыслью, а между тем напряженная работа этой мысли шла — шла подспудно, печатного станка никогда не достигая, огромным донным течением.

Екатерина 60-х годов представляется на удивление передовой со своим «Наказом», просветительством, педагогикой. Но стоит погрузиться в стихию народной мысли — сошлюсь тут на превосходную книгу А. И. Клибанова «Социальная утопия XVIII века», — чтобы понять, какие глубокие пласты взрывала эта мысль, с каким пониманием и болью проникала в жизнь, как была независима, каким чувством собственного достоинства обладала. Воззрения Екатерины основываются на вере в разум, в науку, народные — на страстной мечте. В ярком свете народной проповеди, полной сострадания и человечности, Екатерина начинает казаться сухой и ограниченной. Между ее логическими построениями и воззрениями народных идеологов такое же различие, как, предположим, между ее манифестами времен пугачевского восстания и воззваниями самих восставших.

Пугачев говорил с народом поразительно сильным языком. «Великим богом моим на сем свете я великий государь Петр Федорович, и с потерянных объявился, своими ногами всю землю исходил… Слушайте: подлинно я государь!» Призывал: «Заблудившиеся, изнурительные, по мне скучившие, без сумнения идите…» Требовал покорности, грозил смертными карами, уверял, что способен без жалости «рубить и вешать», но он знал, куда зовет и что обещает: свободу! землю! счастливую, спокойную жизнь!

А Екатерина в своих манифестах рассуждала о пользе просвещения, о благе порядка в обществе и вреде беспорядка, сообщала русскому мужику, что в Западной Европе Россию теперь стали уважать, — и ровно ничего не могла ему обещать.

Она оказалась между двух жерновов: с одной стороны было свирепое дворянское сословие, готовое на все ради защиты своих корыстных интересов, с другой — те, кто противостоял этому сословию, не менее свирепо пытались отстоять свои жизни и свою свободу.

Сложно было русское общество XVIII века, а во второй половине его, разумеется не без помощи Екатерины, стало еще сложней. Погибельный контраст — плантационное рабство в эпоху Просвещения — резко усилился, потому что и просвещения стало больше, и рабство стало ужасней, они развивались и крепли одновременно. Это сосуществование и соразвитие нравственно несовместимых явлений должны были бы, казалось, разрывать сознание дворян второй половины века, раздваивать их души. Но масса дворянства той поры отнюдь не стыдилась своих привилегий и торговать людьми не стыдилась. Были редкие (очень редкие) исключения (Радищев). Екатерина не стала исключением.

Все, что говорили о ней враждебные ей современники, многое из того, что пишут о ней современные историки, когда клеймят ее реакционером и крепостницей, — все верно. Да, раздарила дворянству около миллиона крестьян. Если она и плакала, подписывая страшный Указ 22 августа 1767 года, то, раздавая своим приближенным крестьян — а это случалось часто по случаю побед, юбилеев, тезоименитств, — она уже не плакала.

Она не только не облегчила положение крестьян, но заметно его ухудшила, несомненно способствуя процессу закрепощения и усиления крепостного права. И приходили в Петербург баржи, груженные людьми, назначенными на ярмарочную продажу (особенно ценились пригожие девушки). И кнут свистел, и ноздри людям рвали. А жрица богини правосудия на своей яхте проплывала мимо Петропавловской крепости, где без суда и следствия сидели люди — в полной темноте, меж стен, с которых от сырости лила вода.

Она поощряла книгопечатание — и при ней же громили типографии. Правда, произошло это уже в самый поздний период ее царствования, а старость нельзя судить с позиций молодости; она вообще царствовала слишком долго и пережила себя (любопытно, что современники, по свидетельству мемуариста, ждали, что она откажется от престола в пользу кого-нибудь из великих князей); но все же вопиющее противоречие между тем, что она говорила, и тем, что делала, характерно для всего ее царствования — даже для 1767 года, когда она была в расцвете сил и надежд.

Так что же, ее сломали? В том-то и дело, что нет. Она была по-прежнему полна жизненных сил, уверенности в себе, победительности и явного (и природного, и программного) веселья. Просто она не могла ничего поделать с необходимостью, в рамках которой действовала. Работа Уложенной комиссии ясно ей показала, что ей не дадут не только провести реформы сколько-нибудь существенные, но даже краем и слегка задеть крестьянский вопрос. Действительно, экономические, политические, социальные интересы определяющего и могущественного сословия были направлены совсем не в ту сторону, куда стремилась она со своими преобразованиями. Поняв это, она просто бросила сопротивляться и бодро поплыла в общем историческом потоке.

И тут невольно встает великий нравственный вопрос: что делать человеку, когда исторические условия, тенденции общественного развития находятся в противоречии с его нравственными убеждениями, каковы тут человеческие возможности, какова ответственность, — эта непростая проблема стоит не только перед крупными историческими деятелями, чье поле деятельности шире и возможности влиять на окружающую жизнь больше, чем у других, но на жизненной площадке любого размера, перед каждым, кто способен осознать исторические условия и собственную позицию по отношению к ним. Что ему делать? Ведь на пути у исторического процесса не станешь, жизненный поток нельзя ни остановить, ни направить в другое русло. Так что же, сдаваться на любые предложенные условия, безвольно крутиться в водовороте любых социальных процессов, не делая ни малейшей попытки им противостоять, — или хотя бы устоять в какой-то собственной позиции? Значит, можно жить только согласно процессу, в струю с ним, но никак не вступая с ним в противоборство?