Юрий Рост - Пути в незнаемое [Писатели рассказывают о науке]

Зато другой указ, ставший позором ее царствования, она, подписав, опубликовала, и формулировка его была более чем четкой.

В тот самый день, когда в Уложенной комиссии началось чтение крестьянских наказов (22 августа 1767 года), Екатерина подписала указ, запрещавший крестьянам, под страхом кнута и ссылки в сибирскую каторгу, подавать жалобы на своих помещиков. Она, взывавшая к милосердию, с презрением отвергавшая пытку и казнь, подписала кнут (а надо заметить, что палач-профессионал с трех ударов кнута мог убить человека). Она, знавшая о страданиях народа, понимавшая, что они невыносимы, лишила его последней надежды (на нее, на царицу), закрыла последнюю отдушину, даже стонать в его муках и то она ему запретила! Невероятно? Но указ этот — реальность (и он не один). История его подписания не исследована, сохранился смутный рассказ о том, что, подписывая его, Екатерина плакала, — могло быть, тут от одного всесветного позора заплачешь! Но вместе с тем трудно отказаться от впечатления, что этот указ был результатом нажима и какой-то сделки, — и случайно ли это, что он подписан как раз в тот день, когда в Комиссии должно было начаться чтение и обсуждение крестьянских наказов?

Ей не на что было опереться, она ясно это сознавала; не было в России «третьего сословия», «среднего рода людей», сильного торгово-промышленного социального слоя. Между тем тогда, в 1762 году, она забралась на очень шаткий трон, какое-то время была, по-видимому, целиком в руках возведших ее дворян (любопытно свидетельство одного из западных дипломатов, наблюдавших ее в окружении этих дворян: каждый из них что-то от нее требовал; подойдя к этому дипломату, Екатерина спросила, видел ли он, как гонят зайца, и прибавила: я и есть этот заяц). Но и долгое время еще положение ее оставалось шатким, у нее не было прав на престол, за ней не было монархической традиции, она была и оставалась узурпатором, о чем в любую минуту могли вспомнить недовольные. Не так давно ушли с ее пути законные государи — Иван Антонович и Петр III; и даже иные ее сторонники были убеждены, что она всего лишь регентша при сыне и должна будет передать ему власть в день его совершеннолетия.

А положение в стране грозное, она это знает. Тут и там поднимаются крепостные крестьяне, горнозаводские рабочие; случаи убийства помещиков хорошо известны. В этих условиях вызвать ненависть дворянского сословия было для нее равно самоубийству (с законными государями и с теми не церемонились).

У Екатерины ничего не вышло с новым сводом законов. Комиссия прервала свою работу в связи с войной, а фактически умерла от бессилия (и это было вторым столкновением «Наказа» с жизнью); полагают, что Екатерина перестала ей интересоваться по легкомыслию (поиграла и бросила); куда с большей долей вероятности можно предположить, что она поняла бесплодность своих ожидании. Да, конечно, она увлеклась внешнеполитическими делами, воевала с Турцией, «флоты жгла»; нагло вторгалась в польские дела; вела сложные дипломатические интриги. Но относительно внутренних дел страны оружия не сложила. Потерпев полное поражение в области социальных преобразований, она тем серьезнее обратилась к мысли, высказанной еще в «Наказе»: если общество не готово к восприятию новых идей и порядка, «извольте его приуготовить». Просвещение во всех его видах — вот ее программа. В своем «Наказе» она не устает повторять, что нравы должны быть исправляемы примером; в начальный период своего царствования она и старается подавать пример. С одной стороны, она не устает смягчать суровые приговоры суда (сама тщательно рассматривает уголовные дела), с другой — именно в это время (октябрь 1768 года) она выставила к позорному столбу в Москве на Красной площади «на поносное зрелище» помещицу Дарью Салтыкову (Салтычиху) и отправила ее навечно в земляную тюрьму, темную, «чтобы она ниоткуда света не имела». Просветительская деятельность Екатерины этого периода очень широка. Она способствует книгопечатанию, создает общество переводчиков (и сама переводит, и ее вельможи переводят); при ней много печатается Вольтер, издаются по-русски статьи знаменитой «Энциклопедии»; позже она разрешит создание «вольных типографий», огромно раздвинувших круг чтения тогдашнего читающего общества. В 1769 году она начала бурную журналистскую полемику. Кстати, Екатерину часто корят за то, что она будто бы давила и угнетала журналы, не замечая того немаловажного факта, что именно она вызвала их к жизни, сознательно и со свойственной ей энергией. В 1769 году она открыла свой журнал «Всякая всячина», который начала мажорным, ликующим «Поздравлением с Новым годом»: «О год, которому прошедшее и будущее завидовать будут, если чувства имеют! Каждая неделя увидит лист; каждый день приготовит оный. Но что я говорю? Мой дух восхищен до третьяго неба: я вижу будущее. Я вижу бесконечное племя Всякой всячины. Я вижу, что за ней последуют законные и незаконные дети». Причину ее ликования понять нетрудно — она открывала эру журналистики. И тотчас действительно пошли расти печатные дети, внуки и правнуки «Всякой всячины», они были законным ее потомством, но повели себя очень странно: все вместе кинулись они на правительственную прародительницу. Началась весьма острая полемика, оживленная перебранка между царицей и довольно большой группой русской интеллигенции. Еще не улегся шум, поднятый Екатериной в связи с Уложенной комиссией, а уж она поднимала новый.

Эта перебранка удивительна по форме. Поскольку «Всякая всячина» назвала себя бабушкой новых журналов, эти журналы воспользовались предложенным образом весьма бесцеремонно. «Что же до бабушки принадлежит, — пишет «Ни то ни сё» (март 1769 г.), — то она извинительна потому, что выжила уже из лет и много забывается». Образ бестолковой старухи (не очень, кстати, учтивый: хоть бабушка и метафорическая, но Екатерине все же сорок, по тем временам действительно бабушка) то и дело возникает на журнальных страницах. Новиковский «Трутень» дошел до такой дерзости, что заявил, будто «госпожа «Всякая всячина» на русском языке изъясняться не умеет и русских писаний обстоятельно разуметь не может» (если Новиков метил прямо в Екатерину, немку, то насмешка его несправедлива: она любила русскую культуру, сама занималась русской историей, велела собирать древнерусские рукописи; и язык русский она знала, любила, и даже вела борьбу против его засорения иностранными словами).

Новиков и другие просветители хорошо знали, с кем спорят, знали, что за Екатериной, в конце концов, и Тайная экспедиция, и крепость, и Сибирь, и все же выступали с отвагой. Так, например, «Смесь» задается вопросом, почему «Всякая всячина» так хвалима, и отвечает: «Во-первых, потому, что многие похвалы она сама себе сплетает, потом по причине той, что разгласила, что в ее собрании многие знатные господа находятся… Но правда то или нет, нам того знать не нужно, и мы судить должны то, что видим. И если Великий Могол напишет, что снег черен, а уголь бел, то я ему не поверю». Ясно чувствуется, что журналисты не помнят ни про крепость, ни про Сибирь, и в этом, конечно, заслуга нашего «Великого Могола», это ею созданная атмосфера. Кстати, в развернувшейся полемике обе стороны то и дело апеллируют к публике, то есть к общественному мнению. Нам, разумеется, всего важнее самая суть спора Екатерины с интеллигенцией.