Юрий Рост - Пути в незнаемое [Писатели рассказывают о науке]

«Меня арестовали в 37-м году, — рассказывал Николай Алексеевич Желтухин, — очень долго продолжалось следствие, суд и после — ожидание ответа на кассационную жалобу. В 39-м году жалоба была отклонена, и меня направили в лагерь в Котлас, не в сам Котлас, а на сплав по реке Сухоне и ее притокам. Жили мы на барже, на реке. Берег огорожен, а кругом вода, стылая. Я понял тогда, что человек может вынести гораздо больше, чем может представить его разум. Я подал там заявку на некоторое изобретение, связанное с зажиганием двигателя, главным образом авиационного. Эта моя заявка по тюремной администрации пошла в Москву, и там она была направлена Стечкину. Они посмотрели эти каракули, буквально каракули, потому что все было написано на оборванных листочках школьной тетради, а вместо чертежей — рисуночки от руки. Понять эти каракули было трудно. Заключение было подписано профессором Стечкиным и профессором Румером. Это было такое рискованное по тем временам, но довольно обтекаемое заключение, и тюремное начальство вызвало меня в Москву. Когда я приехал, то сразу вызвал подозрение начальства: слишком молодым был. Меня ведь арестовали студентом третьего курса. И все-таки меня послали в Тушино. Здесь быстро разобрались, что я не профессионал, но я был матерый чертежник, и меня поставили на общий вид одного из двигателей. В Тушино делали два типа двигателей. Один разрабатывал Добротворский, специалист по карбюраторам, другой — Чаромский, известный конструктор, у которого работали Стечкин и Румер. Все они прибыли сюда из Болшева. Как я понял, Болшево был некий промежуточный этап, где просто всех собирали, а приняв решение, кто что делает, распределяли по конкретным большим заводам и КБ. И началась БОЛЬШАЯ РАБОТА. Я приехал в Тушино в июле или августе 39-го года и сразу попал под опеку Юрия Борисовича Румера. Он занимался расчетами крутильных колебаний валов четырехосного двигателя Чаромского. Юрий Борисович очень хотел, чтобы я занялся расчетами, но такой потребности в КБ Добротворского не было, и я оставался на общих видах чертежником. Но Юрий Борисович все время обсуждал со мной свою работу и потом, когда я уже занимался расчетами нового двигателя у Глушко, это было в Казани; я из методов Юрия Борисовича взял определенные подходы, и они пригодились. Но к тому времени мы друг друга потеряли. Кто знал, что много лет спустя мы будем жить в одном и том же городке. И, хотя мы пробыли в Тушино вместе не более полугода, оно всегда было с нами. А для меня Тушино просто было спасением. После воронежской и богучарской тюрем, после лагеря я попадаю в Тушино. Чистый двор, чистые деревянные постройки. Светлая, большая столовая, очень хорошая. О том, как хорошо нас кормили, свидетельствует то, что я там излечился от туберкулеза. Просто на одном питании. Я прибыл из лагеря больным туберкулезом, с процессом в легких… я этого не знал, а просто кашлял и доходил, как это называлось в лагере, худел, худел и худел. И когда попал в это КБ и в эту столовую со сливочным маслом, с кефиром, с мясными обедами и ужинами, то быстро поправился, и только уже спустя пять лет и дальше меня на медкомиссиях все спрашивали, когда же у меня прекратился процесс в легких. И я понял: вот тогда и было.

То ли в конце 39-го, то ли в начале 40-го года Юрия Борисовича перевели к Туполеву. Он написал заявление на имя тюремного начальства с просьбой, чтобы его из Тушинского моторостроительного КБ перевели в самолетостроительное КБ Туполева. И его просьбу удовлетворили. На моих глазах это была единственная просьба, которую удовлетворили. Только вот Юрия Борисовича. Очевидно, была какая-то просьба оттуда, из самого Бюро. Следом за ним я тоже пытался перевестись в авиационное КБ, главным образом, конечно, из-за Юрия Борисовича, но меня не пустили. В группе Добротворского работал Глушко. Еще в Тушино он подавал начальству предложение об организации отдельного КБ для ракетного двигателя. Вопрос этот рассматривали, но отклонили. Глушко не сдавался, хотя именно из-за ракетной техники пострадал следом за Тухачевским первым. Потом посадили Клейменова и Лангемака, которых расстреляли, потом посадили Королева. И все-таки он своего добился. Уже в Казани, когда мы были в эвакуации, было принято решение об организации отдельного КБ под началом Глушко. И меня перевели к нему и поставили на расчеты ЖРД. Я проработал с Глушко до 1959 года, до тех пор, пока сам не решил переехать в Академгородок. Здесь я и стал членом-корреспондентом без диплома о высшем образовании. Но я прошел такие университеты! И потом, разницы между серьезной научной работой и работой КБ в неизведанной области нет. Только в КБ, в том, нашем, это делалось с такой целеустремленностью и напором! И все слова о том, что боялись и делали, — абсолютная неправда! На страхе такого не сделаешь — ХОТЕЛИ РАБОТАТЬ. Было единство цели, отсутствие или почти полное отсутствие личного эгоизма. Не было никакой озлобленности. Возможно, у некоторых не было выраженной озлобленности. Но что там, внутри у человека, судить нельзя. Эти вопросы никогда у нас не обсуждались. Тут ведь у каждого свое, и об этом не принято было говорить. Тем более что у многих были прямо «персоны», которые их посадили или способствовали аресту. Все жили такой общей подразумевающейся идеей, что все равно нас оправдают. Когда я единственный раз, не помню зачем, был на улице Радио в КБ Туполева, я встретил там Юрия Борисовича. Мы оба очень обрадовались встрече, и он мне с большим воодушевлением рассказал об аэродинамических расчетах крыльев и паразитных колебаниях переднего колеса самолета. Там он меня познакомил с Крутковым и Бартини. Бартини, углубленный в себя, сидел за кульманом и производил впечатление какой-то экзотической птицы в клетке. А сами-то мы, Румер, Добротворский, Крутков, Желтухин, были очень оптимистично настроены. Была интересная работа, и была все время надежда, что скоро нас выпустят».

Восьмиэтажное здание, огромным каменным полукругом опоясывающее угол улицы Радио и набережную реки Яузы, казалось Титаном, возвышающимся над всей территорией ЦАГИ, застроенной скромными двухэтажными постройками. И судьба этого здания оказалась титанической. Дом на улице Радио начал строиться в начале 30-х годов по инициативе Туполева. Здесь Туполев организовал, выделившись из состава ЦАГИ, опытное самолетостроение, прямо связанное с заводом — КОСОС. Здесь он создал блестящую школу авиаконструкторов. Здесь же, в его собственном кабинете, в 11 часов ночи его арестовали и далеко за полночь вывели на набережную, которая носит сегодня его имя.

Меньше года потребовалось властям, чтобы затянуть огромное здание изнутри железными решетками, оборудовать восьмой этаж под тюремную администрацию ЦКБ № 29, устроить седьмой этаж под спальни арестантов, шестой — под столовую, посадить в кабинет Туполева на третьем этаже нового начальника — полковника НКВД Кутепова, бывшего слесаря-электрика, превратить крышу в «обезьянник» — место для арестантских прогулок, вернуть в ОКБ вольнонаемный штат и, наконец, собрать здесь главный мозговой центр авиационников, теперь уже в виде арестантов. Они прибывали сюда из разных мест, получали синие летные комбинезоны, койку, покрытую байковым одеялом, место за столиком на четыре человека, покрытым белой скатертью, и немедленно приступали к работе. После тюремных «конвертов», таежных лагерей и этапов это казалось чудом. И потом, большинство из них были бывшими сотрудниками по ЦАГИ или по КОСОСу, многие были друзьями. Основной персонал техников, лаборантов, чертежников, словом, всех, кто связан с кропотливой работой огромного КБ, был практически прежним. Только теперь, в отличие от своих начальников-арестантов, они назывались вольнягами. Кроме ведущих авиационников, здесь собрали физиков, математиков, специалистов других областей, от которых мог быть прок. Правда, то мелкое и жесткое сито, которое их просеивало, иногда (очень редко!) ошибалось. Так попало в КОСОС несколько человек, но никто из них шарашку не покинул — в этом была заслуга Туполева, а стоило это больших трудов: в шарашке от работы не укроешься. Ну, а большинство ученых быстро вошли в клан авиационников. Из друзей Румера это были — Юрий Александрович Крутков, ленинградский физик-теоретик, участник семинара Эренфеста; Петр Александрович Вальтер, математик; Карл Сциллард, венгерский математик; Александр Иванович Некрасов, механик и гидродинамик (в момент ареста был заместителем начальника ЦАГИ), и, наконец, Роберт Бартини, авиаконструктор, в равной степени считавший себя физиком и математиком.