Юрий Рост - Пути в незнаемое [Писатели рассказывают о науке]

Крутков и Вальтер были членами-корреспондентами «одного помета» (выражение Круткова) — избрания 1933 года. Того же «помета» был Туполев; чуть более раннего, 1932 года, был Некрасов. Крутков был одним из немногих, кто в заключении изменился. Время от времени он становился прежним — веселым и остроумным, почти беспечным, но ненадолго. Работал он много, с полной самоотдачей. Его красивые, глубоко посаженные глаза под огромным, тяжелым лбом, казалось, ушли еще дальше. Он реже всех ходил гулять в «обезьянник». «Я никогда не любил Москву, — говорил он, — а уж когда она за решеткой, то совсем тошно по ней гулять». А как любил Москву Румер! Его-то тянуло на крышу «погулять по Москве», как говорил Крутков. Он только пытался удержать себя от западного края крыши. Оттуда, с западной стороны, видна была вся Маросейка, церковь Косьмы и Дамиана и те самые угодья Лютеранской церкви, которые располагались напротив доходного дома Егоровых, где он родился и рос. И Румер шел к центральному полукругу крыши — на Лефортовские казармы смотреть было легче.

4-й Спецотдел НКВД, на арестантском языке «Золотая клетка», который устроил Берия в КОСОСе и курировал лично, состоял из трех Конструкторских Бюро с главными конструкторами — Туполевым, Мясищевым и Петляковым. Потом появилось еще четвертое КБ — Томашевского. Здесь проектировались соответственно туполевский пикирующий бомбардировщик, знаменитая петляковская «сотка», переделанная позже в «Пе-2», и дальний бомбардировщик Мясищева.

Юрий Борисович рассказывал, что Берия время от времени устраивал приемы в честь арестантов. Столики на шестом этаже сдвигались в банкетный стол в виде буквы «П», и Берия, стоя в барственной позе у дверей в столовую, приветствовал гостей.

«Стол накрывался необычайный, — говорил Юрий Борисович, — с икрой, с балыками, с фруктами. Когда гости были в полном сборе, Берия становился во главе стола и начинал говорить. Говорил он почти что ласковым голосом, вроде того, что, мол, «вот, я хочу посоветоваться с вами, как мы будем работать дальше, как будет протекать работа Бюро, не нужны ли новые кадры, и если нужны, то какого именно профиля — с этим проблемы не будет. Давайте забудем сегодня неприятности и будем веселиться. Сегодня вы мои гости и чувствуйте себя легко и свободно». И вот однажды, после такого рода доверительной речи Берии, вдруг подходит к нему Бартини. Я опешил. Роберт был моим другом и кроме меня общался еще только с двумя-тремя сидельцами, и все. Очень был замкнутый. Он подошел к Берии, вскинул красивую голову римского патриция и сказал: «Лаврентий Павлович, я давно хотел сказать вам, что я ни в чем не виноват, меня зря посадили». Он говорил только за себя, у нас было не принято говорить от имени групп. Как изменилось лицо Берии! Он подошел к Бартини мягкими шагами, хищно улыбаясь, и сказал: «Сэниор Бартини, ну конечно вы ни в чем не виноваты. Если бы были виноваты, давно бы расстреляли. А посадили не зря. Самолет в воздух, и вы на волю, самолет в воздух, и вы на волю!» И он показал рукой, как летит самолет в воздухе, и даже приподнялся на цыпочки, чтобы самолет летал повыше. Нам это тогда казалось смешным, и мы хохотали здоровым арестантским смехом. А на второй день даже Махоткин молчал за столом».

Юрий Борисович сидел за одним столиком с Робертом Бартини, Карлушей Сциллардом и Васей Махоткиным. Бартини и Махоткин были несовместимы, а им предстояло пройти вместе и КОСОС, и Омск, и таганрогскую тюрьму. Бартини, всегда замкнутый, ушедший в себя, говорил мало и почти никогда не разговаривал за столом. А Махоткин, задира и весельчак по натуре, был неудержим.

— Карлуша, а Карлуша, — начинал Махоткин, — ты зачем в Россию приехал?

— Подсобляать…

— Подсобляать, а ты Достоевского читал?

— Читааль.

— А ежели читааль, то чем же тут подсобить можно? Роберто, у тебя сын есть?

— Есть, — не подозревая подвоха, строго отвечал Бартини.

— Так вот, скажи своему сыну, что когда в чужой стране заваруха — не лезь».

Как-то Махоткин притащил «Родную речь» для младших классов (где он ее взял, осталось тайной) и начал громко читать оттуда рассказ о мальчике Васе, который всегда мечтал стать пилотом. Мальчик вырос, поступил в пилотскую школу, и мечта его исполнилась: он стал сильным и смелым полярным летчиком, и даже есть остров в Ледовитом океане, названный именем этого мальчика. Рассказ кончался словами: «Так будем же все, как Вася Махоткин!» «А Махоткин-то сидит!» — весело заключил герой рассказа.

Карлуша Сциллард, венгерский математик, был из числа тех паломников, которые стремились в Советскую Россию, увлеченные идеями социализма. Он приехал в Ленинград с женой и крохотной дочкой. Теперь он о них ничего не знал. С Карлушей произошел однажды драматический случай, почти фантастический. Это случилось в Омске, когда туполевское КБ было уже эвакуировано туда во время войны. На тамошнем заводе, где они и жили и работали, бани не было, и их возили в городскую баню. Однажды Карлушу в бане забыли. И Карлуша среди ночи идет в тюрьму. На трамвай сесть не может, и дороги не знает, и денег нет, и милиции может попасться — тогда это побег. Он бродит по всему городу, пытаясь обойти город по окраине, и в одном из подвальных помещений, в котором светилось окно, он увидел свою жену, которая мыла в тазике дочку, уже девочку, а не младенца.

Завод Карлуша нашел. Ничего ему не было, даже легкого наказания. Тюремное начальство к тому времени уже хорошо разбиралось, с кем имеет дело. А Карлуша двое суток ни с кем не разговаривал, к пище почти не притрагивался, а потом, когда немножко отошел, рассказал все Румеру. Они были очень дружны. Много лет спустя, в 70-х годах, когда Сциллард был уже в Венгрии, а Румер в Академгородке, один венгерский журналист попросил Румера встретиться с ним и дать интервью для их газеты. Он писал: «Профессор Румер живет в Академгородке. Он известный физик-теоретик, брат покойного О. Румера, о котором как о переводчике стихов Петефи мы недавно писали в нашей газете. Профессор Румер встретил меня приветствием на блестящем венгерском языке с цитатами из Кошута и Оронья. Когда я восхитился его венгерским, он сказал, что у него есть друг венгр, с которым он пуд соли съел. «Как?» — спросил я. «На спор», — ответил Румер».

Юрий Борисович в совершенстве овладел и итальянским языком. Это уже в честь Бартини.

Летом 1941 года началась эвакуация всех московских ОКБ и их заводов. Туполевское КБ эвакуировалось в Омск. Незадолго до эвакуации в КОСОСе появился Королев. Никаких пространных рассказов от него не слышали. Иногда он бросал короткие фразы. За ним была мерзлая земля Колымы («золотишко копал»), были потерянные после цинги зубы, головные боли после удара по голове и рана, которая с трудом заживала. Было единоборство с паханом («пахан в лагере — это все»), и был утонувший без него кораблик, на который его везли для отправки в Москву и опоздали («везучий я»). По общему мнению зеков, среди обитателей «Золотой клетки» больше всех лиха хлебнул Королев. И все это за ракетную технику, одобренную Тухачевским, за которую расстреляли Клейменова и Лангемака. И первый же рапорт, который подал тюремному начальству Королев, был рапорт о необходимости развертывать ракетные исследования.