Юрий Рост - Пути в незнаемое [Писатели рассказывают о науке]

О нем как о редакторе пишет прозаик Елена Катасонова.

Что я знаю о Валерии Михайловиче именно как о редакторе? Довольно много, потому что сочинения мои выходили с препятствиями и купюрами. Мы встречались в трудное время, которое теперь мягко и обтекаемо называют «застойным». На самом деле оно не было просто временем остановки и какого-то общего сна, от которого мы сейчас пробуждаемся, собирая силы, подсчитывая потери. Это было время регресса, нарастающего с каждым годом, когда общество пятилось назад, оставляя завоеванные, выстраданные позиции — сперва нерешительно, а потом все резче. Общество словно испугалось собственной смелости, раскрепощения, веяние которого пронеслось над страной в конце пятидесятых годов; сверху разглядели поднятые головы, распрямившиеся спины, услышали гневные, потрясенные голоса и испугались тоже.

Чувство личной ответственности за все, случившееся в твоей стране, даже если ты и не родился еще в проклятом тридцать седьмом, неожиданно и счастливо обретенная уверенность в собственных силах, в том, что мы будем теперь на страже, что не допустим, не отдадим, отбирались все более последовательно и решительно.

Так вот, в это тоскливое, серое время, получив свою долю ударов, доносов, каких-то мистических выговоров и нареканий, ужаснувшись деградации общества, в котором живу, я и написала роман «Кому нужна Синяя птица» с героем того времени во главе (шел год семьдесят шестой) — ничтожным, корыстным, предающим идеалы юности, свое призвание, а потом и любовь — последнее испытание, уготованное ему жизнью. Предающим все это во имя заграничных поездок, престижной должности, подношений от делегаций, тряпок и прочих «ценностей» коррумпированного бытия, которое уверенно и напористо набирало силу именно в тех кругах, куда так рвался (и прорвался в конце концов) герой, сотрудник одного из МИДовских учреждений.

Надо ли говорить, что роман года три никуда не брали, возмущаясь и местом работы героя, и тем, что, повествуя о его жизни, автор «зачем-то» говорит и о смерти Сталина, и о «борьбе с космополитизмом» в сорок девятом году, а главное — о годах пятидесятых, когда стали возвращаться из лагерей уцелевшие «враги народа», а в основном их дети и вдовы.

— К чему нам это? — строго спросил один из тех, от кого зависело, быть или нет публикации. — Это сейчас не модно, вы разве не знаете?

— Но литература не платье. — Я уже даже не возмущалась: столько всего понаслышалась.

— Во-первых, выведите героя из системы МИДа — есть организации, которые мы не трогаем, — а во-вторых, уберите три сцены: сорок девятый, пятьдесят третий, а главное — пятьдесят шестой год.

— Нет, невозможно! Эти годы — вехи, мимо них не прошел никто.

Короче, героя из системы МИДа пришлось убрать, а упомянутые сцены исковерканы были так, что совершенно непонятным оказалось, за что, например, сидела в лагере Наталья Сергеевна (вместо «дочь нашего торгпреда в Монголии» возникла пошлая фраза «когда-то была красавицей…», ну и прочее, тому подобное). И хотя и в этом, исковерканном виде роман имел успех и у нас, и за рубежом (его перевели в Англии и в Китае), я очень страдала.

Успех публикаций в журнале «Нева» открыл роману двери издательства.

Тут-то мы и познакомились — я и Стригин.

Вначале был назначен другой редактор, который сказал — сразу и честно:

— Я не буду нести ответственность за тридцать седьмой год!

— Но тут год сорок девятый.

— Ну, все равно…

И мы с этим редактором распрощались. Опытные, битые авторы посоветовали:

— Просите Стригина. Есть там такой — Валерий Михайлович Стригин. Только имейте в виду, он возьмется работать только в том случае, если сочтет рукопись достойной публикации.

— Как это? — удивилась я. — Она же принята уже издательством, даже опубликована?

— Для него это не имеет значения, у него на все свое мнение, и он сам определяет ценность попавшего к нему в руки. Если не нравится, редактировать не берется.

Рукопись передали неизвестному мне Стригину, и я стала ждать его решения. Через две недели мы встретились. Как потом выяснилось, волновались оба: я — потому что впервые должна была увидеть редактора, сумевшего добиться такого, вызывающего уважение, статуса, он — потому что наслышан был, как потом признался, об упрямом авторе, не принимающем правку и сражающемся за каждое свое слово.

Мне навстречу встал невысокий худощавый человек в очках, с лицом тонким и нервным, но не сердитым. Мы познакомились, сели.

— Я взял в работу вашу рукопись, — сказал он сдержанно. — Считайте это оценкой.

Он положил передо мной первую часть романа, а сам углубился в какие-то бумаги.

Правки было немного, но как же я не заметила это, и вот это, и еще то? Ее было немного, но сразу, по первому замечанию, было ясно, что правил ас редактуры. И кстати, только сильный редактор позволяет себе вроде бы и не править, слабый же правит тем больше, чем он слабее, ставит вопросительные знаки, всякие там «ну-ну», «вот даже как», что-нибудь еще в этом роде, от чего у автора заходится сердце и темнеет в глазах.

Мы поговорили о его замечаниях — я их все почти приняла, — и он вдруг засмеялся, снял очки, и лицо его стало открытым и добрым.

— У-ф-ф-ф, а меня пугали: говорили, что ничего вы не принимаете.

— Как же не принять-то, когда на пользу, — пробормотала я, готовясь к неизбежному, как я уже знала из опыта, разговору о запретных темах в романе.

И он спросил, деликатно и осторожно:

— А в журнальной публикации ничего не порезали? Именно так и опубликовано?

Мне пришлось сказать правду и положить перед Валерием Михайловичем журналы с романом. Он внимательно прочитал все три сцены, покачал головой:

— Остались от козлика рожки да ножки… Здорово вас там, в Ленинграде… Но и у нас, в Москве, сцены эти сейчас не пройдут, ни за что не пройдут, знаю по опыту. Но попробуем, чем черт не шутит!

Он рискнул и… выиграл? Нет, проиграл: выиграть было тогда почти невозможно, Валерий Михайлович знал это. Потом говорил, что увидел глаза бесправного автора и рискнул, спасибо ему! Он знал еще кое-что, чего я тогда не знала: редактор, пропустивший «крамолу», ответит за недостаточность бдительности. Главлитовская дама «эту антисоветчину» визировать не хотела, повелели срочно доставить журналы. Валерий Михайлович позвонил мне домой и ломающимся от ярости голосом попросил журналы. Сцены привели к журнальному варианту, у меня вычли за правку из гонорара, редактор Стригин потерял тринадцатую зарплату.

Мы оба рискнули, понимая, что для романа сцены эти крайне важны, надеясь, что, может, в Москве-то получится? Но ведомство у Москвы и Ленинграда было одно… Однако чем рисковала я? Недовольством издательского начальства (платили штраф типографии за задержку корректуры), деньгами, удержанными за «авторскую правку». Валерий же Михайлович рисковал как должностное лицо, чья задача, среди многих других, — не пропустить! Значит, не заметил? Значит, не такой уж хороший редактор? Вот чем, кроме денег, он рисковал: репутацией — самым для него главным, потому что редактором был всю жизнь, потому что это было его призвание.