Виктор Шкловский - Собрание сочинений. Том 1. Революция

Писатель с трудом вырывает свое словесное произведение из автоматизма привычного дня. Произведение писателя становится привычным переходом в новую область эстетики — эстетики штампов.

К этому новому восприятию пишут и новую биографию. Вернее, биография заменяет анекдот.

Площадь вокруг великих могил вымощена добрыми пожеланиями мещан. Они дарят мертвым собственные добродетели.

Есть гардиновская лента «Поэт и царь» [337]. Две части этой ленты заняты фонтаном. Настоящее название ленты поэтому «Поэт и фонтан».

Пушкину здесь подарили молодость, которой он не имел перед смертью, красоту и идеологическую выдержанность.

Крестьянам он читал народные стихи. А Николая ненавидел. Дома Пушкин сидел и писал стихи. На глазах у публики.

Пушкин садится за стол.

Посидел немножко, встал и прочел: «Я памятник себе воздвиг нерукотворный».

В семейной жизни Пушкин до Гардина говорил, что, имея дома повара, можно обедать в ресторане. Но теперь он исправился. Сидит дома, жену любит одну, а детей катает на спине.

Настоящего Пушкина, очевидно, понять нельзя. Сделали чучело.

Когда Пушкина убили, то положили в ящик и отправили с фельдъегерем в деревню зарыть.

Постановщик окружает дроги факелами. Получается красиво, но смысл перевозки ящика с трупом, кража трупа у славы не получается.

Павильоны большие и маскарад, конечно, разные маски, которые должны, очевидно, изображать душу Пушкина. Пушкин же погиб глухо на околице; вскрыли его бумаги — и друзья удивились: «Пушкин думал, Пушкин был мыслитель».

Булгарин, конечно, изображен в отрывочке и злодеем. Ходит и покупает «Современник». Тут еще Гоголь стихи слушает. Про хронологию, конечно, и говорить не приходится. Исторически достоверен, вероятно, один халат Пушкина.

Все вместе напоминает рисунок для обучения иностранному языку: в одном углу косят, в другом сеют, в третьем пожар, в четвертом пашут. Снега нет, а в фильме бы сделали.

В честь этих фонтанов на Страстной площади поставлен дополнительный памятник.

На полотне зима так, как в фотографиях. Перед зимой на длинных прямых ногах стоят с шерстью на голове молодой человек, чучело Дантеса, и чучело Пушкина в клеенчатой накидке. Глаза обведены синим.

Это безграмотная ерунда, — сыпь той болезни, которой больна фильма.

В Бурятию приехал фининспектор и разослал населению города окладные листы. Утром проснулся, вышел за дверь юрты. Города нет. Город уехал ночью. Говорят, его (город) видели потом в ста верстах.

Вы вот представьте себе крестьян из Красной армии времен гражданской войны, крестьянина военнопленного из Германии и свежего демобилизованного, которому в казарме читали так много, даже кулинарию. Одних демобилизованных (этих владельцев 10 % площади наших литературных тем) в деревне три сорта.

В деревне на даче встретился с бывшим красным командиром. На стене бедной халупы висел именной маузер.

Демобилизованный имел и аренде совместно с крестьянами паром. Контузия держала его в лихорадке.

«Мельницы имеют, — сказал он мне, — мельницы имеют, а я их разбивал…» «Они» это были бывшие белые, ныне исправные крестьяне. Один из них был и в немецком плену. На стене его халупы висели фотографии, изображающие гимназистов.

Семья уже раскрестьянилась, но была возвращена в крестьянство революцией.

— Скажите, — спросил меня низкорослый хозяин, — скажите, сколько я могу иметь, чтобы не быть кулаком?

Вот и живут люди в деревне разные.

А пахал мужик, боящийся переступить границу в своем хозяйстве, на телятах, и не из бедности, а из конспирации.

Теленок (их звали пионерами) пашет, а как тяговая сила не учитывается. И корова пашет, хотя от этого молока у нее и меньше.

И города бывают странные.

В Богучаре нет ни 1/ 8фунта чая. Нет такого богача на чай. Живут в городе извозчики. Развлечение — радио. Между тем в городе сейчас уже построен водопровод.

Мы не представляем себе нашей деревни.

Мне рассказывал один вузовец-крестьянин — тихий малый с белыми, густыми вихром стоящими волосами.

Косят в Олонецкой губернии далеко от села за грязями. Косят, уезжая надолго.

Утром на покосе — мать, старая крестьянка, и сын. Мать спрашивает: — А что правда, что бога нет? Сын, вероятно, ответил — правда.

— Хорошо, если бы не было, — вздохнула мать. Здесь замечательна реальность тоски и заедание «чтобы не было».

Мешает.

Многое мы забыли с тех пор. Многое потеряли. Потеряны, например, киноснимки с первого большевистского мая, которые сделал тогда Лев Кулешов.

С годами создались шаблоны воспоминаний. Шаблоны срослись с памятью и героизировались. Очень трудно для писателя преодолеть собственную манеру писать и вспоминать. Вспоминаю.

На дворах заводов росли большелистые тонкие осины. Береза уже взобралась на развалины окружного суда. Очень красивые стены. Трава покрыла Манежный переулок. Дома стояли с закрытыми ртами — парадными подъездами.

Нева летом была голубая. В пруду Летнего сада купались. У кариатид Эрмитажа на звонких торцах играли в рюхи.

На углу Кронверкского проспекта и Введенской за оградой из листов ржавого железа пахали сохой. Мосты и весь город стояли одной крепостью железа без восстановления. Небо было пустое, без дыма. На набережной Мойки стояла длинная, непересыхающая очередь людей за документами на выезд. На документы ставили отпечаток пальца.

У Белицкого, заведовавшего, кажется, административным отделом Петросовета (он же издавал Всеволода Иванова), сидел в кабинете, с окном на Зимний дворец, Мережковский.

Шел разговор о выдаче рукавиц милиции.

«Дайте и мне», — сказал Мережковский.

Белицкий написал записку.

Тогда Мережковский попросил:

«Еще две пары; для Зинаиды (кажется, Николаевны) Гиппиус и для Философова». Но в это время жили и без рукавиц.

В 1915 году Хлебников в журнале «Взял» написал свои предложения. Там было много иронического благоразумия. Велемир предлагал занумеровать общие мысли, как параграфы или статьи свода законов. Это было бы замечательно.

«Шестьдесят девять», — кричали бы мне из «На посту», что означало бы какую-нибудь неприятность. «Сто двенадцать», — отвечал бы я, бережа свое время.

При номерах находились бы и цитаты.

Частично то же предлагает сейчас Третьяков в «Хочу ребенка» [338]. Но только для ругательств.

Велемир предлагал еще создать дома — железные остовы со стеклянными выдвижными ящиками. Каждый человек имел бы право на кубатуру в таком доме любого города.

Это хорошо придумано.

Квартира, оседлость, судьба взяты с минусом.

Нет ничего печальней судьбы.

Если спросить в деревне, особенно у женщин, как называется соседняя деревня, они часто не знают. Их судьба прикрепила к избе мычанием коровы.