Виктор Шкловский - Собрание сочинений. Том 1. Революция

Вещь Олеши хороша, но она никуда не ведет. Это какой-то отрезок рельсовых путей. Все концы путей ведут в тупики.

Инерционное искусство обладает способностью искажать факт. В наше время, время создания новых фактов, нельзя идти на риск сохранения старых форм.

О голодных годах, о годах военного коммунизма все говорят сентиментально или оживляясь.

Это относится и к тем, кто в это время революции и не делал, по крайней мере сознательно.

Дома стояли в полуочищенной, полуоттаявшей чешуе инея.

Улицы заросли сугробами и были мягкими и среди них вились тропы.

На Петербургской стороне снялись с якоря и ушли в печи деревянные дома, оставив на месте причалы — кирпичные трубы.

Вещи изменили вкус, вид и назначение: достав глицеро-фосфат, пили с ним чай, — потому что это казалось сладким.

Все это жалкие слова.

Под Херсоном в Днепровском отряде я поступил по профсоюзной мобилизации в батальон Чека; он состоял из солдат, побывавших в Ленинграде.

В Питере им пришлось топить печи нарами, а вспоминали город они так — «голодно, но интересно».

В нашу литературу и кино «интерес» голодных лет не попал.

Вспомните пустой город с бесплатно не идущим трамваем; Неву, пустую и чистую, или снега города в желтых пятнах.

А между тем русское искусство живет запасами изобретений того времени.

Отец и внук молодых, Мейерхольд, тогда делал свои первые постановки.

В Питере в Народном доме шла цирковая комедия, в Эрмитаже в 1920 году Юрий Анненков ставил то, что сейчас называется «Ревизором» — «Первого Винокура» Льва Толстого, разрушая традиционный текст.

Это было время эксцентризма. Появились фэксы с водевилем «Женитьба», и публика играла в зале мячом, ожидая начала представления.

А Максим Горький тогда не писал «Дело Артамоновых», но писал книгу о Толстом и нигде не обнародованную комедию для цирка «Работяга Словотеков».

Эйзенштейн работал на фронте, потом с Фореггером, работал тоже на эксцентрическом материале.

ОПОЯЗ собирался на кухне оставленной квартиры Брика. Топили плиту книгами и совали ноги в духовой шкаф.

В «Доме искусств» в комнате Михаила Слонимского, в которой из вентилятора почему-то текла вода, заводились веселые Серапионы.

Они тогда еще выдумывали вещи, но не писали полного собрания своих сочинений.

На стенах города, прибитая деревянными гвоздями, висела «Жизнь искусства» со статьями формалистов и объявления какой-то Аранович о школе ритма для красноармейцев.

Мы все обязаны признаться, что много должны этому холодному, горькому, растрепанному, как костер, на двадцатиградусном ветреном морозе, времени. И всегда его любим.

Дело в том, что тогда авансом был осуществлен социализм.

Воздух свободы, а не необходимости, парадоксальнейшее предчувствие будущего, заменял в Питере жиры, дрова и вообще атмосферу.

Социализм не представим. В нем угрожают нам нивеллированной скукой.

Но мы знаем его.

Знаем книги без гонорара и работу без принуждения.

Я думаю, что со мной вместе вспомнят так многие.

Чувство невесомости, возможность двигаться, отсутствие судьбы — и от этого творческая работоспособность.

Мы летели на железном ядре из прошлого в будущее — и тяготения не существовало, как в ядре Жюля Верна.

Время поэтому было гениально. Этот гениальный порыв в будущее дарил свое изобретение всем! всем! как будто бы ускорилось само вращение земли.

Потом появилась возможность.

Лента Эсфири Шуб об Октябре — хорошая лента [415].

Она неисправима, потому что подлинна.

Владимир Ильич Ленин на экране — веселый, заинтересованный механик.

Другие люди, как Дыбенко, еще чувствуют себя перед аппаратом, еще не въисторичились.

Гражданская война, которая никогда не выходит на экране, потому что она особенная, верна.

Пустые улицы Москвы.

Изумительный плач над гробами 26 комиссаров какой-то армянки.

Вещи восстанавливаются и освежаются.

Крестный ход во Владивостоке навстречу японцам, которые, конечно, не христиане.

Олицетворенная в лице какого-то юнкера — глупость, играющая на фанфаре.

Восстановленная буржуазия. Оказывается, она вот такой и была, как на плакатах.

Куски даны правильно документально, без чудес монтажа. Есть настоящее талантливое отношение к действительности — конструктор не противопоставляет себя ей.

Может быть, слишком затянута «электрическая ночь». Ведь это если не «игровой», то иронический кусок. Гневный.

Это электрический ток, убивший Ванцетти.

Его надо укоротить за надписью, не давая самодовлеющим аттракционом.

Но как мало и как скучно снимали!

Сейчас же снимают еще меньше.

Веселость времени не снята.

Не снят Питер в первом послеоктябрьском мае. Нет ни одного украшенного города. Ни одной стенной афиши, ни одного зрелища.

Почти нет быта.

Нет почти совсем улиц.

В Москве нет ни одного дома с трубами. Не снят перелом на нэп.

Получается непонятно.

Грозное, горькое, стреляющее время и веселый подлинный Ленин.

В сегодняшние дни еще хуже.

Нет Днепростроя. Нет порогов. (Я просил, чтобы мне дали хотя бы только оператора и пленку без денег, так как все равно ехали, и хотел снять работу для Шуб, но отказались.) Нет мелиоративных работ, между тем в одной Воронежской губернии площадь новых прудов равна половине площади озера Ильмень.

Революция не снята веселой, строительство не снято совсем.

Зато на картину отпустили только 15 000.

Есть уже шаблон, как и что снимать.

Шуб умоляла не снимать больше спорта, ведь спортивное движение не стандартизировано.

Снимать каждый день индивидуальные прыжки это то же, что снимать каждый день французские булки.

Прекрасному работнику не из чего работать.

Время уходит у нас сквозь пальцы.

Эсфирь Шуб выпустила картину, смонтированную из хроники на тему «Лев Толстой и Россия Романовых».

Льва Николаевича Толстого, заснятого на экран, осталось семьдесят метров. Поэтому монтажер находился в стесненном и трудном положении.

Идет спор — правильно ли сделала Шуб, показывая Льва Николаевича на фоне Романова. Может быть, Толстого нужно было дать на фоне рабочей России?

Я думаю, что эта точка зрения неправильна не только технически — ведь рабочая дореволюционная Россия почти не снята, — но и по соображениям вскрытия сущности Толстого.

«Возлюбленный брат», — писал Толстой Николаю II. Конечно, довольно смело для подданного назвать государя братом, но Столыпина Толстой братом не называл, он называл его по имени-отчеству. Слова «возлюбленный брат» по-своему почтительны, но это «дорогой кузен» в обращении одного государя к другому.