Виктор Шкловский - Собрание сочинений. Том 1. Революция

Вы прошли от метода вызывания эмоции через телесное проявление к интеллектуальному кино [624].

Вы только что увлекались Золя [625].

Но Золя — ведь он тоже великий перечислитель и называтель вещей. В этом натурализм барочен.

Вы работали методом эксцентрики. Шпана «Стачки» [626]еще выкрикивает что-то у Бабеля, у Павленко [627].

Ваша лестница с уродами стала сама собранием правил.

Ваше восстание в «Октябре» было героическим боем с посудой.

Вы ворвались во дворец и не справились с количеством вещей, которые там были.

Кресты, слоны, голые женщины, закрытые сверху, и рядом биде, и поцелуи на мраморе — вещи имели два адреса, два подданства, они не были едины.

Вы победили Керенского, но так развели мост Зимнего дворца, что у искусства уже не было сил взять Зимний дворец.

Художественное ударение и смысловое разошлись.

Вы великий художник. Правда, люди любят видеть новое таким, каким они сами его себе представляют.

Люди, которых вы вели за собою, давят, мешают.

Но время барокко прошло, прошло время интенсивной детали.

Наступает непрерывное искусство.

Люди, связанные с искусством детали, с ослабленным сюжетом, они по таланту, по художественному качеству сейчас все еще наиболее сильные люди в искусстве Союза.

Но уже сейчас видны признаки ослабления художественного качества.

Становясь менее нужными, они становятся менее сильными, и тут не поможет непризнание нового и указания ошибок у тех, кто сейчас, хотя и без полной удачи, стремится к цельной композиции, не суживает свою тематику и не облегчает ее условности.

Скажем прямо, мы знаем, что многие наши друзья на Западе удивляются, видя колонны на фотографиях новых зданий в Москве и слыша о том, как у нас в кино инсценируются классики. Путь от «Броненосца „Потемкина“» к «Петербургской ночи», к «Грозе» [630], путь от татлиновского фантастического проекта «Памятника III Интернационалу» [631]к гостинице Моссовета на Охотном Ряду [632]кажется путешествием в позавчера.

Я по художественным своим убеждениям, как, вероятно, читатель знает, принадлежал и принадлежу к той группе, которую на Западе принято называть левой.

Поэтому я думаю, что мои объяснения того, что у нас происходит, должны быть интересны для читателя.

Интересно для читателя должно быть то, что у нас постановки русских классиков начались с левого театра Мейерхольда.

Мейерхольд на классическом произведении «Ревизор» Гоголя сделал одну из любопытнейших своих постановок [633].

В своей статье я, не сравнивая себя с Мейерхольдом хотя бы потому, что я его моложе, буду говорить о своем сценарии для звукового кино «Ревизор» [634].

Кстати о Мейерхольде. Упоминание о его возрасте не является укоризной, тем более что Мейерхольд и сейчас, имея автомобиль, иногда гоняется, очевидно, для собственного удовольствия, и притом с успехом, за трамваями. Поэтому старая пословица: «О, если бы молодость умела и старость могла» — к Мейерхольду не приложима.

Он умеет и может.

Другая оговорка. Гостиница Моссовета, похожая, на мой взгляд, на этажерку из плохого дома, с мятой бронзовой арматурой внизу, которая просто профессионально плохо сделана, с фризами, балюстрадой, балконами, вазами — все это вместе кажется мне во всех планах ошибкой.

Теперь будем говорить о правильном.

Наша страна была страной неграмотной. Это не новость, но не ново и то, что солнце восходит с востока, и тем не менее окна нужно строить на солнечную сторону.

Наша страна была построена на северную сторону. Ее фасад выходил на Ледовитый океан, у нее не было дорог, и была великая литература, которую она не читала.

Жена Достоевского сама разносила экземпляры книг по магазинам, Достоевский сам ездил получать деньги.

После смерти его собрания сочинений расходились в 600 экземплярах в год. Несколько поправило дело, когда эти книги были приложены к «Ниве» [635].

Раньше этого у нас не разошелся Гоголь и Лермонтов. Есть издание Пушкина, вернее, было, которое вышло при его жизни и разошлось только сейчас («Братья-разбойники») [636]. Только сейчас Академия наук допродала описания путешествий XVIII века, изданные полтораста лет тому назад и чрезвычайно интересные по своему содержанию [637].

Перед самой революцией сборники наших лучших поэтов расходились в 1000 экземпляров.

Свои теоретические вещи я начал издавать в 1914–1916 годах в пятистах экземплярах [638]. В 1918 году я напечатал «Поэтику» уже в 40 000 [639]. Сейчас у нас тиражи такие, что ограничивает их только бумага. Классиков у нас на рынке купить нельзя. У меня самого хорошая библиотека, но я не могу купить новых изданий классиков, потому что они пропадают сейчас же — я не успеваю.

Когда один журнал приложил Л. Н. Толстого к своему тиражу, это сделал «Огонек» [640], то почта не смогла справиться с заказами.

Сейчас мы ждем юбилея Пушкина [641], нашего национального поэта. Все книжники убеждены, что страна может быть насыщена только несколькими миллионами комплектов полных собраний сочинений.

У нас на заводах, я это видал сам на Шарикоподшипнике, читают историю музыки, и рабочие заказывают «Историю архитектуры». Люди в несколько лет расширяют свой горизонт до края мира.

Они узнают о музыке. Путиловский завод говорит о памятнике Чайковскому. Они узнают о Шекспире, о греках, колоннах, капителях, о всей мировой культуре.

Старый читатель узнавал об этом мало-помалу, наш читатель и зритель получил все почти сразу.

Я помню в 1918 году, а может быть, даже в 1917-м, я был с кугекмором Ларисой Рейснер, должность которой расшифровывалась так — Комиссар морских сил республики, — в Кронштадте.

Шел «Ревизор». Для меня «Ревизор» — пьеса, которая меня интересует, как она поставлена и как играют актеры. Зрители на антрактах совещались — удастся ли Хлестакову убежать или нет [642]. В переводе на восприятие иностранного зрителя это равнялось бы разговору в театральном зале о будущей судьбе Гамлета.

Наш зритель воспринимает искусство как только что созданное. Поэтому для него только исторический интерес, что колонны существуют давно и что кому-то они надоели. Наш читатель и зритель никому не передоверяет своих вкусов и заново пересматривает инвентарь искусства.

Он прочитал Пушкина, и Пушкин его заинтересовал. Он читает Гоголя и доволен. Он устраивает очереди на классиков, и в деревне спорят о героях Гончарова, которые нам надоели еще в гимназии.

Этот новый человек многочисленен и самоуверен. У каждого из них биография, которой хватило бы на население небольшого города начала столетия. Это люди чрезвычайно быстро растущие и иначе воспринимающие жизнь, чем когда-то воспринимали ее мы.