Рута Ванагайте - Свои. Путешествие с врагом

Они на вас смотрели?

Кто, евреи? Нет. Они в ту сторону не смотрели. Не видели тех, кто стрелял.

Как вы стреляли?

Я стрелял в левую сторону. Он, видишь ли, не упал, он так клонился, клонился, клонился. Рядом унтер-офицер стоял, пульнул, так сразу упал.

Что потом было?

Ну так ничего. Если уже не можешь стрелять, отступаешь, и в тот день больше в строй не встаешь. Не становишься больше. Приходят другие.

Что вы делали, когда отступили?

Ну что, отступил, винтовку поставил, за ствол держусь, опираюсь. Пришел унтер-офицер, говорит, ну что, больше в строй не встанешь? Говорю, нет, не могу больше. Плохо мне потом, очень плохо, совсем никак не могу, делайте что хотите, хоть убейте меня. Тогда, говорит, положи оружие сюда, рядом со всем оружием, и отойди за спины солдат.

Так вы вернулись домой уже без оружия?

Без оружия. И прямо в карцер. И потом допрашивали, почему так сделал, почему панику поднял. Я говорю, панику не поднимаю, ни одному не говорю, чтобы он того не делал или этого не делал. Я больше не могу, делайте со мной что хотите, я в своей молодости этого не делал и теперь этого не сделаю.

Сколько еще было таких, как вы, отказавшихся?

Кажется, немало. Число трудно назвать, где-то около двадцати. Все молодые. В армии не служили. Из Каунаса, из Плунге, из Тельшяя, из Шяуляя многие были.

Одинаково ли наказывали всех тех, кто отказывался?

Кто в армии не служил, тех одинаково наказывали. А которые уже в армии служили и отказались, тех строже, знают, что из тебя уже никакого солдата не выйдет. Когда я отказался, потом уже только в охране рядом стоял.

Выпить давали?

Ну, может, унтер-офицерам, а так – нет. Боялись. Ведь могли пойти против своей власти.

Евреи пытались бежать?

Нет. Я не знаю, может, в такой момент человека парализует. Все люди были как помертвевшие. Они видели, для чего их туда привезли. На погибель. Все были как застывшие. Не двигался никто.

Как было с детьми?

Дети не понимали, что убьют. Дети идут, матери следом.

Все были раздеты?

Нет, детей не раздевали. Ни женщин, ни детей. Только мужчин.

Кого расстреливали сначала?

Сначала мужчин.

Почему?

Видно, чтобы тревоги не поднимали. Когда мужчин застрелили, женщины уже сами ложатся на землю, и все. А дети – те скачут, они вообще не понимают, что сейчас будет. Дети не понимают, что родителей уже в живых нет. Какие постарше, девчушка или мальчик, те понимают, а маленькие дурака валяют, и все.

Они не боялись этих выстрелов?

Не боялись. Они не волновались и не понимали, что уже вот-вот и им… вечный покой. Ничего страшного не было. Детей матери вели. Был такой приказ: ребенка не оставляй. Дай соседке, пусть соседка с собой ведет. К яме приводили вместе. Не только солдаты стреляли, были пулеметы установлены.

Как было ночью после расстрела?

Кто это делал, тот, смотришь, ночью уже поет… Видно, приносили с собой самогон, частники продавали на железнодорожном вокзале. Напиваются и поют.

На исповедь вы ходили?

Костел был в центре Минска, белорусский, но католический. В костел ходили. Вся рота идет. И с оружием. Ой, хороший был ксендз.

Игнатавичюс?

Кажется. Исповедь была общая. Собираются 4–5 человек, и валяй, кайся в своих грехах. И потом ксендз крестом осеняет, задает помолиться, молишься. На ухо ксендзу говорить не надо.

Почему так сделали?

Потому что, кажется мне, незачем ему на ухо говорить. Если я страшное делал, так мне грехи не отпустит. Становись на колени, целуй землю и проси Божьего прощения.

А вы кому-нибудь рассказали, что в Руденске застрелили человека?

Рассказал, когда во время отпуска пришел на исповедь в Дарбенае. Сказал, что одного человека прострелил, а умер он сразу или не умер, этого я сказать не могу, но больше такими делами не занимался. И сегодня в этом раскаиваюсь.

Что вам ксендз сказал?

Сказал: такой молодой, и такой страшный грех, видно, заставили тебя. Уж так самостоятельно стрелять не бросался. Все.

А детям рассказали?

Потом, после войны, рассказал. Знали дети. Сказал, что был в таком войске, такие горькие несчастья были, расстреливали людей еврейской национальности, и мне пришлось там быть и пришлось одного прострелить. Почему, говорят, ты, папа, пошел в это войско? Потому, что дома у меня не было, негде мне было жить, пришлось мне идти в это войско. Я не шел специально для того, чтобы евреев расстреливать. Литовские добровольцы – батальон, и все. Литву защищать, а не такую работу делать. А если правительство это сделало, так здесь правительство больше всего виновато.

Когда вы охраняли евреев, думали вы, что вас сейчас могут снова взять к яме расстреливать?

Нет, никто не возьмет. Если отказываешься, так уж накажут, или смертная казнь, или тюрьма, но нагло стрелять не пошлют. Потому что не знают сами начальники, в кого ты выстрелишь. А если ты вдруг повернешься и выстрелишь в начальника?

Так вы думаете, если расстреливали, так расстреливали добровольцы?

Да, понятно, добровольцы. Заставят тебя! Ни одного не заставили.

Апрель 1988 г.

Юозас Алексинас родился в 1914 году, служил в армии независимой Литвы, потом – в батальоне А. Импулявичюса. В годы советской оккупации был секретарем профсоюза. Когда совершались убийства в Белоруссии, ему было 28 лет.

Юозас Алексинас: Служить в 1941 году из запаса призвал Кубилюнас. Я должен был явиться в комендатуру. Говорили, для поддержания внутреннего порядка. На полгода. Помочь немцам. Мы охраняли военнопленных, работавших на торфянике.

Когда вас отослали из Литвы?

Когда – не скажу, только знаю, что осенью, в конце сентября или в начале октября. Вывезли в Минск. Не сказали, куда везут, только в машины посадили. Тогда я в первый и в последний раз видел командира батальона майора Импулявичюса, он участвовал в проводах.

Сколько вы там пробыли?

В мае месяце снег сошел, и тогда я бежал.

Почему вы бежали?

Не хотел больше за немцев воевать. Немец уже не был настоящим другом, мы были только его орудиями. Хотя они нами не командовали, они только с нами ездили. Мы не понимали их языка, так нами командовали наши офицеры. Гецявичюс – командир отряда, Плунге – командир роты. Из всех офицеров, сколько я видел, так только Гецявичюс хорошо знал немецкий, так он все время с немцами общий язык поддерживал. Приказы, которые получал, передавал нам. Жили мы в Минске, не в казармах, а отдельно маленькими группками в комнатах.

Так вас возили по всей Белоруссии?

Возили.

А на расстрел евреев вас в каких городах ставили?

Во всех. Машин много ездило, в города побольше поднимали батальон. Мы ехали в закрытых немецких машинах. Никто нам не говорил, куда едем. Местная полиция ходила по квартирам и собирала евреев, гнали их на площадь. Потом распределяли по списку, немцы себе оставляли, кто им нужен – может, врач какой-нибудь, может, инженер, а всех остальных гнали в яму. Ямы уже были выкопаны за городской чертой, на склонах.