Рута Ванагайте - Свои. Путешествие с врагом

Эфраим: Это ужасное сообщение. Те люди не были для вас людьми. Их могилы для вас никакие не могилы.

Рута: Мы не настолько богатая страна, чтобы ставить памятники и указатели и ухаживать за 227 местами убийств евреев в Литве.

Эфраим: Об этом надо было думать, перед тем как начать расстреливать евреев.

Рута: Те, кто расстреливал, были не очень грамотными. Вот и не рассчитали… Если уж мы такие страшные вещи говорим, скажу еще кое-что. Вы заметили вдоль дороги предупреждающие знаки? “Опасность свиной чумы”. Если наших свиней поразила чума, так, может, и евреи умерли от чего-то подобного. Разве есть какая-нибудь разница?

Эфраим: Наверное, нет.

Рута: Нет, разница есть. Свиней больше. Не слишком ли черен этот юмор? Холокост был еврейской чумой. Если хотите, теперь свободно можете мне врезать.

Эфраим: Нет. Это путешествие без насилия. Мы договорились.

В конце XIX века в Шедуве жили 2513 евреев (56,2 % всего населения местечка).

Эфраим: Едем в Шедуву. Это город, в котором родилась моя бабушка с маминой стороны – Берта (Батья) Зар. Я позвонил маме в Иерусалим и обрадовал ее, сказав, что навещу родину ее мамы. Семья Зар была довольно обеспеченная. Откуда я это знаю? В Шедуве действовало отделение Тельшяйской иешивы. Учившиеся там мальчики жили в общежитии, в котором не было столовой. Их распределили по еврейским семьям, по домам, где они каждый день ели. Одной из таких семей, принявших за свой стол несколько студентов иешивы, была семья моей бабушки. За обеденным столом бабушка встретилась с моим дедушкой, тогдашним студентом иешивы. Они полюбили друг друга и поженились. Позже оба уехали в Америку. Таким образом они выжили, не погибли во время Холокоста, как брат моего деда Эфраим. Тогда, до войны, больше половины населения Шедувы составляли евреи. Теперь здесь нет ни одного еврея. Даже и говорить об этом не надо, это очевидно. Вот идет пожилой человек. Может быть, он покажет нам, где находится еврейское кладбище Шедувы, там похоронены мои предки. Давайте остановимся и спросим у него.

Так мы знакомимся с Ромасом. Ромас, тридцать лет проработавший мелиоратором, прекрасно знает все окрестности Шедувы. Едем на еврейское кладбище, оттуда – на аэродром, где в ангарах держали евреев до того, как вести на расстрел. В центре города, на месте синагоги – несколько временных рыночных павильонов. “В советское время синагога стояла, – рассказывает Ромас, – и здесь проходили животноводческие выставки. Потом ее разрушили”.

Ромас – первый встретившийся нам в этом путешествии человек, который назвал свое имя и фамилию. Он рассказывает:

У моего отца хозяйство было, быков выращивал. Так большей частью евреи у него покупали. Платили золотыми деньгами. С еврейскими детьми мы вместе учились, вместе играли, и всем места под солнцем хватало. Когда пришли немцы, наши подумали, что они здесь останутся навсегда, и стали к ним пристраиваться, прилаживаться. Кто-то убивал из-за богатства. В первую очередь искали тех, у кого много имущества было. Всякое здесь бывало, люди рассказывают, что и верхом на евреях ездили, и пальцы резали – так кольца стаскивали. Были и такие, которые предлагали спрятать какого-нибудь еврея. Тот привозил сколько-то имущества, а потом его и выдавали. У отцова брата так осталось много стульев из еврейских домов. Многие белоповязочники были из деревни Вайдатоняй, сыновья землевладельцев. Помню, как ксендз во время проповеди говорил матерям этих молодых парней: как вы позволяете своим сыновьям убивать. Ведь все у вас есть, всего хватает…

Эфраим: Я хочу кое о чем спросить вас обоих. Слово žydšaudys – расстрельщик евреев – это так просто слово или у него есть отрицательный оттенок?

Ромас: О, это плохое слово…

Рута: Žydšaudys – это человек, который расстреливал евреев. Я думаю, в литовском языке должны бы появиться и другие похожие слова, характеризующие людей, примкнувших к Холокосту, например, žydgaudys – как существует слово šungaudys – собаколов. Еще могло бы быть слово žydvedys – тот, кто конвоировал к месту убийства, или žydvagis – тот, кто грабил еврейские дома или выдирал зубы…

Эфраим: А как бы вы назвали людей, которые стояли за всем этим процессом – Литовский фронт активистов или Временное правительство Литвы?

Рута: Эти люди, возможно, и невольно, изменили слова гимна Литвы. Вместо “ Vardan tos Lietuvos vienybė težydi ” – “В честь судьбы той Литвы единение наше!” – они своими действиями словно бы утверждают: “ Vienybė be žydų ” – “Единство без евреев”…

Эфраим: Это грустная шутка. Но так и есть. Они к этому и стремились в своем государстве – чтобы Литва осталась без евреев. И им это удалось.

Рута: Нет, им не все удалось. Единства мы так и не достигли.

Эфраим: Им удалось избавиться от евреев, но не удалось добиться единства людей Литвы…

Рута: Вот Шедува… Разве не прекрасно – город без евреев. Только посмотрите, сколько, когда ваших больше не осталось, появилось пустых домов, в которых мы можем поселиться.

Эфраим: Я привык к такому черному юмору. И в музее Яд Вашем, и в Центре Симона Визенталя иногда тоже так развлекаются. Так что ваши идиотские шутки меня не шокируют. Хочу спросить Ромаса, нашего гида: сколько людей сейчас живет в Шедуве? Всего триста? Так вы убили вдвое больше евреев, чем теперь здесь есть жителей? Вы убили целых восемьсот!

Ромас предлагает поехать в Радвилишкис, где живет его старшая сестра Юра. Она прекрасно помнит те события. Мы едем.

Юра, сестра Ромаса – пенсионерка, бывшая учительница литовского языка. Когда началась война, ей было двенадцать лет. Мы слушаем ее рассказ:

Было очень страшно. Мы знали этих людей. Одна еврейская девушка, лет, наверное, восемнадцати, мне очень нравилась, она в магазине работала, дочка хозяина, и теперь там магазин есть, “Aibė” [178] Множество, уйма ( лит. ). . В школе не было никакой враждебности, классы были рядом. Когда начались убийства, парни с белыми повязками на рукавах выгоняли евреев из дома, не разрешали им ходить по тротуарам, я видела, как гнали по улице. Были и дети. Куда гнали – не знаю. Говорят, сначала согнали в синагогу, где теперь рынок. Гнали без перерыва, начали в июле и гнали много дней. Немцев в то время в городе не было ни одного. Люди про те убийства говорили по-разному – было очень много сочувствующих, тех, которые хорошо были знакомы с евреями. Наши родители, приехав из деревни, всегда ведь ставили телеги во дворе у евреев. И когда бывала еврейская Пасха, они давали родителям мацу.

Проповедь ксендза я тоже слышала, ту, где он обращался к матерям убийц. Кричал: “Как вы разрешаете своим детям убивать? Кровь потребует крови!” Они возвращались с окровавленной одеждой, матери эту одежду стирали в ручье. Мы убийств не видели, только разговоры слышали. В городе ведь никто не убивал. Кто жил около леса, видели, как везут, слышали, как стреляют, и рассказывали другим. Когда уже расстреливали, там, несомненно, были и немцы. Знали все, что Сенулис многих убил… Гринюс тоже… Он был учителем математики. Потом вернулись русские и увезли его в Сибирь. Остался сын, внуки есть. Есть и другие, кто убивал, их увезли, а потом они вернулись из Сибири обратно.