Илья Эренбург - На тонущем корабле. Статьи и фельетоны 1917 - 1919 гг.

Ривера любит краску, а не только цвет, но и «краску», как старый мастер, он сам растирает и готовит ее. Полной, чистой и ровной пеленой ложится его краска, то проваливаясь вглубь, то выпирая вперед, образуя свою «цветовую перспективу». Он не страшится употреблять черную и белую краски, все его цвета серьезны, истинны и цельны, без дымки, флера или воды.

В пустынной мастерской только «самье» [107] * Здесь, видимо, — sommier ( франц. ) — волосистый тюфяк. , стол да огромные полотна. Вот портрет Макс.[имилиана] Волошина [108] М.А.Волошин (1877–1932) — русский поэт, художник, друг Эренбурга. Познакомились в Париже в 1911 г. . Какой груз упорной настойчивой плоти, но в лазурных и оранжевых цветах сколько прекрасной несерьезности, легкости, почти порхания. Розовая маска эстета из «Аполлона» и завиток курчавых волос игривого фавна. Вот Париж и серые кубы домов, и в кубовом небе величавый, клонящийся канделябр Эйфелевой башни…

Я не знаю, радость ли это? Но ровный свет исходит от нелепого мексиканца и его кубистических картин. И если не радость, то великое утверждение, ибо в его мастерской говоришь и капусте, и Волошину, и трубке, и миру одно «да»!

В голубоватой солдатской шинели, вылинявшей и пробитой ветром, в шлеме-каске открывает дверь мастерской Леже. Он в отпуске, празднует свои «шесть» дней. С первых же дней войны, уже три года, Леже простым солдатом валяется в глине Аргонского леса и Верденских холмов. Леже — рослый, суровый нормандец, он молчалив и только изредка загорается, рассказывая на местном «патуа» о своей родине или напевая песни то рыбаков Дьепа, то девушек, собирающих яблоки для сидра.

Его живопись сурова и уныла — свет, ночь, синева и пурпур — других цветов он не знает. Люди похожи не то на латников, не то на гигантские машины. Теперь Леже привез с войны большое количество «кроки» и законченных рисунков. Он работал в землянках, на отдыхе, а порой в траншеях. Рисунки, часто подмокшие или изорванные, сделанные на грязной оберточной бумаге…

Я глядел на них с великим волнением, раскрывая каждый, как страницу Библии. Ибо это целое откровение, наша правда, это — душа войны. Часто на фронте я думал — как сможет искусство отобразить этот гигантский завод, где у машин сменяются злоба и любовь, работая на всемогущую смерть?

Как хорошо представляли войну голландские баталисты XVII века. Палатки, грозовые тучи, клубы дыма, вздыбленные кони, знамена и маленький нарядный трубач. Благородный спорт, величавая охота, пиршество красок, праздник движения! Но как передаст живопись — искусство зримого — современную войну, в которой ничего не видно?..

Мне кажется, что единственно мыслимыми теперь батальными художниками являются кубисты. В рисунках Леже, в маленьких серых чертежах — война XX века, как в огромных ярких холстах Версальской галереи — бои XVII или XVIII веков.

Это рисунки без красок, но их и нет на войне. Все — земля, проволока, пушки, лица людей, шинели — одного серовато-бурого цвета. Вот рисунки орудий, истинных богов войны — Леже чует их страшную неистовую душу. Придворный живописец царицы Машины, он рисует ее, исступленную и равномерную, безумную и точную. Все ее подданные подобны ей. Вот, точно дьявольские сооружения, колеса и трубы походной кухни, а вот круп ломовой клячи, а вот голова солдата в каске — разве это не машины — ничего произвольного, ни одной трепетной линии — все вымерено и по расписанию пущено в ход.

Общность войны, отсутствие в ней личного, индивидуального показывает Леже. Война всех сравняла — своих и врагов — вот они, вот человек, вот проволочные заграждения, вот на отдыхе 75-миллиметровая пушка — разве все это не одно и то же? Стада единого пастыря… И есть в торчащей из лат шинели солдатской руке и даже в дикой шее пушки — во всем такая любовь, такое приятие, ибо «все, все на благо»! Пусть вместо лугов, солнца и волны — часы смертной тоски на «заводе взаимного убиения», но все же прекрасен Божий мир! Об этом еще раз сказал художник, ныне слушая рвущиеся снаряды в черных казематах Верденских фортов.

Уходишь из мастерской. Нежна парижская весна, серебрятся бульвары, осыпанные дождем и пахучим снегом отцветающих каштанов. Но гудят броневики, и сумрачны солдатские каски, и ночь, темнота, тревожные сирены, гуд аэропланов. Сегодняшний день — что в тебе: смерть или рождение? Не знаем, но любим тебя!..

Недавно в одном литературном салоне некий небезызвестный поэт [110] «…небезызвестный поэт». — О.Э.Мандельштам (1891–1938), далее о его стихотворении «Когда октябрьский нам готовил временщик…» (См. Собр. соч. в 4-х т. Т. 1., М., 1993. С. 130–131). Репрессирован. , безукоризненный эстет из «Аполлона», с жаром излагал свои большевистские идеи. Обращение довольно курьезное, но в наше время трудно чем-либо удивить людей, а тем паче посещающих литературные гостиные и следящих за поэтическими метаморфозами.

Разве не стал «левым эсером» поэт, до самого последнего времени отличавшийся лишь туманным монархизмом и отнюдь не туманным антисемитизмом? Разве другой поэт, любитель нежных банщиков [111] «…левый эсер». — Очевидно, речь идет о поэте С.А.Есенине (1895–1925). См. в наст. издании статью «На тонущем корабле», «…любитель нежных банщиков и шабли во льду». — Имеется в виду поэт М.А.Кузмин (1875–1936); намек на сексуальные отклонения, афишированные в его стихах. и «шабли во льду», не превратился в «убежденного интернационалиста»? Разве… долго перечислять; словом — время чудес, и дивиться нечему.

Окончив большевистскую прозу, поэт перешел к стихам; здесь-то и произошло некоторое замешательство. Среди прочих стихотворений оказалась хвалебная ода Керенскому. Герои поэта — большевики — в оном произведении презрительно именовались «октябрьскими жалкими временщиками». Здесь, каюсь, и я удивился и даже полюбопытствовал:

— Когда вы написали это стихотворение?

— Зимой, в ноябре.

— Значит, вы с тех пор изволили переменить ваши убеждения?

— Нет! (Сие с достоинством.)

— А «временщики»?

— Это… Но это — стилистическая ошибка…

Накануне грозы июля 1914 г. тяжкое зрелище являла собой российская поэзия. Безмерно оторванная от земли, от страшной и чудесной правды бытия, она в то же время не подымалась в небеса выше гимнов авиаторам или каталога зодиаков. Сады Семирамиды? [112] Семирамида (IX в. до н. э.) — царица Ассирии, с ее именем связывают «висячие сады» в Вавилоне, одно из семи чудес света. Или, может, игры на трапециях, пляска на канате? Огромные слова: «Вечность», «Бесконечность», «Бездна» и пр., оттого, что их долго мяли в руках, завяли, как детские шарики, и, сморщившись, висели над письменными столами. Кругом жили и умирали обыкновенные люди, зацветала и отцветала земля, но презрительная поэзия сидела у себя запершись, отчего не происходило никаких прозрений, но исключительно малокровие. А поэты в уединении не молились, они даже не резвились с музами, не кувыркались в оргиях творчества, подобно весенним фавнам. Нет! Они чинно жонглировали великими идеями, подымали тяжелые гири ужасных слов (из картона, надпись «100 пудов»), вели литературные споры и на досуге подсчитывали, какие полуударения в ямбах делал барон Дельвиг, сколько раз встречается «у» у Каролины Павловой [113] Каролина Павлова (1807–1893) — поэтесса. .