Илья Эренбург - На тонущем корабле. Статьи и фельетоны 1917 - 1919 гг.

— Вот у меня дом есть и персик. Такой хороший персик, отец его посадил. И утром выхожу я и срываю персик, в росе, сочный. Так неужели хорошо отобрать у меня персик…

Смущены. Один выходит:

— Вы не сумневайтесь, господин полковник… персик вам оставим.

Все поддакивают, довольные ответом, и облегченно вздыхают.

Первое мая. Мне вспоминается весна 1907 г. — последняя весна в России [18] «Мне вспоминается весна 1907 г. — последняя весна в России». — Неточно: Эренбург эмигрировал из России в декабре 1908 г. . Воробьевы горы. Какая-то наивно-милая, глупая речь студента, сотня рабочих и потом нагайки стражников. Здесь красные знамена, выстроенный полк. Речи солдат, офицеров, вслушиваюсь в слова, но вот полковник обнимает председателя-солдата. Похоронный марш. Все снимают шапки. Выходит маленький коренастый солдат-мастеровой, москвич К.

— Товарищи крестьяне и пролетариат…

Это чужое и скучное слово он произносит как какое-то откровение, придает ему чары. Но сил нет — слезы бегут по его щекам, срывается голос. Плачет не он один. Потом справляется:

— На нас глядят все… мы здесь послы революционной России… товарищи, умрем! Будем достойны ее…

Вдали еле слышна канонада. Майский полдень. Кричат грачи. Этот призыв к добровольной смерти во имя жизни не страшен, но легок и сладок всем.

Месяц прошел после тех праздничных дней. Многое переменилось — стало сложнее, труднее и часто хуже. Отношения с французами все еще полны недоразумений. Наши раненые недовольны госпитальными порядками, и часто они правы. Недопустимо применение к русским раненым особого режима. В Париже часто происходят ссоры, все из-за агитации прессы. Я беседовал с представителями всех крупных газет, указал на тяжесть положения. Они согласились, встретились с делегатами солдат и написали статьи. Указывали в них, что наши бригады героически сражались в апреле, что и теперь они патриотически настроены и пойдут по первому слову в бой. Эти статьи должны были несколько изменить отношение населения к русским солдатам. Увы, по распоряжению военной цензуры ни одна строчка не была пропущена, даже в благонадежных «Matin» и «Petit Parisien».

Часть офицерства продолжает энергично работать, другая после первых трудностей махнула на все рукой. Пьют, играют в карты, ездят в Париж. Какая благоприятная почва для «пораженцев», и они начали свое черное дело. Безответственные люди, частью тупые фанатики, частью предатели, они ведут солдат на расстрел. Они пользуются отсутствием русских газет и наводняют войска своими листочками. Какие-то подозрительные швейцарские газеты, статьи «Тов. Ленин о русской революции», вплоть до призывов «Бросайте винтовки!».

К счастью, во всех полках, кроме X., они успеха не имеют. На митинге одного батальона двум «пораженцам» пришлось плохо, и они кричат:

— Вы не поняли… мы в Париже члены «обороны», — [и] поспешили скрыться. В этих полках солдатские комитеты энергично борются с пораженческой агитацией. Сюда дошли сведения о том, что в «Правде» и в «Вечернем времени» появились известия о том, что на французском фронте русские братаются с немцами. Солдаты возмущены. Я послал длинную телеграмму, в которой опровергаю эти слухи и объясняю настоящее положение вещей. К сожалению, телеграмма задержана военной французской цензурой.

X. полк «отделился» от других. Его зовут «большевистский» полк. На самом деле здесь вожди сыграли на самых низких инстинктах массы. Солдаты шепчутся:

— Если будет у нас порядок — нас в окопы пошлют, нет — здесь будем сидеть… Где лучше?

Вождь полка Б. человек бестолковый, до крайности озлобленный. Солдат своих он не любит: «малореволюционны», «бараны», — говорит.

— Мне бы в Питер…

Еще много говорит об империализме, о том, что борьба с офицерами классовая и что наступать не следует. Замышляет издание брошюры на французском языке в Швейцарии «О французских зверствах». Вместе с солдатами играет на двух струнках:

— Вспомните, как офицеры вас пороли!

— Охота вам за капиталистов и французов помирать!

Вокруг Б. несколько подозрительных «товарищей» из Парижа.

Комитет X. полка отказывается работать с другими полками, но подсылает туда агитаторов, больше все ночью, «народ мутить».

Под влиянием агитации парижан и X. полка, безделья, отъединенности от родины с каждым днем дела становятся хуже. Комитеты продолжают бороться против течения. X. полк выкинул новый и соблазнительный лозунг «Требовать возвращения в Россию». Началось пьянство, озорство. С утра до вечера будто бы праздник — гармоника, песни. Но от этого всем не по себе и скучно. Были случаи убийства, несколько самоубийств.

Ночь. В палатке заседает комитет. Вдруг голоса:

— Кто там?

— Пришли комитеты разгонять… Зазнались…

— Эй вы, почему пивную закрыли?

— Да вы скажите, кто вы? Какой роты?

— Не скажем… арестовать хотите… офицерам продались…

Так почти ежедневно. Главную роль в борьбе со «шкурниками» играет солдат К., тот самый, который заплакал, вымолвив слово «пролетариат».

Сейчас большое сражение. Ребром поставлен вопрос — подчиняться или бунтовать. К. хочет говорить. Крики:

— Долой!.. Предатель!..

К. разодрал рубашку на груди, в глазах слезы. Он кричит:

— Терзайте меня!

И потом:

— Вы думаете, в этом свобода: бездельничать, 60 франков проживать, на гармониках играть… Свобода умереть… Кто хочет ехать в Россию — направо, кто хочет умереть за Россию — налево!

Настроение круто изменилось. Направо отходят несколько десятков. Им машут платками, кричат:

— Счастливый путь! Пишите нам!

Трусы, застыдясь, один за другим перебегают налево. К. несут на руках. Это подлинная победа. А по его лицу все еще бегут слезы.

Кафе на Монпарнасе. Я сижу здесь в последний раз с К. Завтра он идет в лагерь, а я в Россию. К. грустно говорит:

— Знаете, не увидимся мы больше, и России новой не увижу я. Правда — я должен умереть. Если наши откажутся идти вперед — они меня убьют, и если пойдут в атаку, я должен постараться, чтобы меня немцы убили. Иначе нельзя — звал всех я, не простят. Да, надо умереть!

Кругом нас жужжит беззаботная богема — англичане, немцы, поляки. Даже небо парижских летних сумерек легко, беспечно, полно «douceur de vivre» [19] * Сладость жизни ( франц. ). . А К. просто и тихо говорит мне «надо умереть» и от слов его веет не холодом, не пустотой, но последним утверждением жизни.

В одном из переулков Пречистенки, близ церкви Успения, что на Могильцах, стоит особнячок Пелагеи Матвеевны. На подушке в уголку столовой кашляет, сопит, ворочается Ами, мопс старый. А сама Пелагея Матвеевна кладет пасьянс «Бисмарк», еще можно «Наполеон», но скучно: он слишком часто выходит. Стара Пелагея Матвеевна, высохла вся, так еле ходит. Кладет карту, бормочет: