Илья Эренбург - На тонущем корабле. Статьи и фельетоны 1917 - 1919 гг.

Тогдашняя критика, не касаясь позиции поэта, определила «Молитву» как «темную и религиозную поэзию» и утверждала, что перед нами — «стон, плач, что угодно, только это уже не стихи или еще не стихи». Но она же видела в каждой строке «великое страдание за Россию».

Через много лет, уже признав слабости своей первой поэтической попытки осмысления революционных событий, автор отмечал в одной из автобиографий: «Первые два года (после возвращения из эмиграции в июле 1917. — А.Р. ) я разделял взгляды „оборонцев“ и „патриотов“, писал контрреволюционные стихи и фельетоны». В «Хулио Хуренито» о той поре с предельной откровенностью: «Прошла повсеместная панихида. Причем многие оплакивали то, чего раньше не замечали… Я вспоминал, отпевал, писал стихи и читал их в многочисленных „кафе поэтов“ со средним успехом». Стихи «подкреплялись» фельетонами и статьями. Пищу для одних давали прежние фронтовые наблюдения — вплоть до весны 1917-го, материалы для других почерпнуты в Москве зимой и весной 1918 года. Эренбург в первой половине восемнадцатого пишет о быте и литературной жизни, о большевистских вождях, о войне и Брестском мире. Пожалуй, последнее событие решающим образом определило все написанное им в те месяцы. Мы говорим о статьях, ставших основой второго раздела этой книжки. В корреспонденциях, посылаемых в 1916–1917 гг. в «Биржевые ведомости», менее всего видны «патриотические» позиции автора, он даже сомневался в смысле войны, называл ее «бойней». Но когда новая власть провозгласила декрет о мире, а затем пошла на Брестский договор, после которого немцы на «законном» основании оказались под Курском, Эренбург открыто осуждал большевиков. Впрочем, еще раньше он прямо написал о них в уже упомянутой корреспонденции «Виновники мятежа русских войск во Франции» («Биржевые ведомости», 1917, 19/Х).

После революции этот подход проявился еще последовательней в осуждении некоторых поэтов, в частности В.Маяковского, за их «интернационалистское» отношение к войне. Но вопросом о войне расхождение с большевиками не ограничилось. Не менее важным было отношение к свободе, которое разделяли многие собратья по перу. Тут впору сказать о московской среде, в которой оказался Эренбург. Б.Пастернак, вспоминая об одном литературном вечере у известного мецената и поэта М.Цетлина, назвал гостей: Бальмонта, Ходасевича, Балтрушайтиса, Эренбурга, Инбер, Антокольского, Каменского, Бурлюка, Маяковского, Белого, Цветаеву. В эти же месяцы отмечены контакты Эренбурга с Буниным, А.Толстым, Крандиевской, Есениным. Как видно даже по приведенным именам, разница взглядов не мешала общению, хотя споры, порой, велись нешуточные. Не общался Эренбург с Блоком, который, видимо, считал его выпады против себя оскорбительными.

Эренбург не принял ни поэмы «Двенадцать», ни статьи Блока об интеллигенции. Долгое время университетские профессора убеждали нас (и почти убедили!) в ограниченности тогдашних писателей, не увидевших блоковскую правду, признававшую вину интеллигенции перед народом. Но если можно спорить с Эренбургом, когда он упрекает крупных поэтов — Маяковского, Есенина, Мандельштама в прислужничестве властям, а значит, в неискренности, то в другом ему не откажешь: он увидел у самых истоков нарождение сил, враждебных свободному творчеству, да и свободе вообще.

Блок провозгласил, что русская интеллигенция пошла против народа. И мы семь десятилетий повторяли эти слова, полагая, что волю народа выражали большевики, а те, кто позволил себе иметь собственное мнение о происходящем, — «враги народа». Как не вздрогнуть, увидев это словосочетание в эренбурговской статье января 1918-го.

Поразительно прозрение Эренбурга, который шаг за шагом оспаривает статью А. Блока. Не верит в свободные выборы в Советы, осуждает подбор судей по партийной принадлежности (ушли ли мы от этого хотя бы сейчас?), выявляет самое уязвимое в действиях большевиков — разрыв слова и дела. Достаточно напомнить, что писал Эренбург по поводу слов «Мир и братство народов», которые, по Блоку, определяли смысл происходящего. «Да, эти слова часто раздаются в речах большевистских ораторов и пестреют на „заборных“ воззваниях. Но разве не великие слова „Братство, Свобода, Равенство“ значатся на воротах парижских тюрем, на тысячефранковых билетах, на левом уголке смертных приговоров!» Не было у Эренбурга иллюзий насчет буржуазной демократии, он рассчитался с ней в «Хуренито» и следующем романе «Трест Д.Е.» (1923), но задолго до того понимал разницу между всеобщими выборами в разогнанную (январь 1918) «презренную учредилку» и в Советы, куда попадали прежде всего по классовому принципу. Мы знаем, во что эти выборы превратились в 1937 году, когда, в разгар большого террора, наш первый большевик решил их провести — «всеобщие, тайные, равные»…

Блок и Эренбург писали о народе и интеллигенции, об интеллигенции и революции. Но они увидели эту проблему по-разному. В свете будущей нашей истории признаем, что у Эренбурга были основания спросить у Блока: «…этого ли хочет народ? Миллионы крестьян, хотят они гибельного прекрасного безрассудства или земли, дешевых товаров, порядка? Опыт делается без их ведома, но за их счет…»

В своей январской статье Эренбург защищал от нападок Блока русскую интеллигенцию, через несколько месяцев в «Стилистической ошибке» оспорил Блока-художника, не приняв революционную поэму скорее как публицист, чем критик.

Как и прочие советские литераторы, читавшие эту поэму сквозь призму идеологических догм, где-то и автор этих строк, пусть мимоходом, «отметился», сказал о «народной стихии», которую воспел поэт. Но глядя на результат урагана, которому ужаснулись одни и приветствовали другие (поистине: «Но тех, кто меня уничтожит, встречаю приветственным гимном». Это уже В.Брюсов, задолго до Октября!), Эренбург не принял эстетики поэмы, но еще больше — одобрения насилия. И «Стилистическая ошибка», и «Карл Маркс в Туле», и, наконец, опубликованная год спустя статья «На тонущем корабле» — отказ Эренбурга принять тот «новый мир», который сметает на своем пути не только барские усадьбы и библиотеки, помещиков и капиталистов, но «заодно» и все представления о добре и гуманности. Заподозрить бывшего большевика Эренбурга в защите монархии и прежнего строя оснований нет, а вот кровавую вольницу он, как это видно, одобрить не мог, и для него герои Блока — «убийцы и громилы», провозглашающие: «Мировой пожар в крови, Господи, благослови!» Мы привыкли к тому, что Блок отразил стихию, что все это — правдивый слепок событий. Но ведь в поэме было и великодушное одобрение красногвардейской вольницы. «Вы не понимаете, на что Господне благословение Севастопольским шутникам, и что делает Исус в Кронштадте?» — спрашивал Эренбург.