Илья Эренбург - На тонущем корабле. Статьи и фельетоны 1917 - 1919 гг.

Но Эренбург не одобрил и практики деникинцев. Жить в городе становилось все опасней: к облавам прибавились погромы, антисемитская кампания, как это бывает в смутные времена, становилась все разнузданней. В этой связи обратим внимание на две статьи Эренбурга — «Еврейская кровь» и «О чем думает „жид“».

Резонанс второй, ставшей ответом на выступление в «Киевлянине» известного монархиста В.Шульгина, был огромным. За эту статью автору доставалось от различных критиков еще много лет спустя. Не только Шульгину, но и многим прошлым и нынешним критикам отвечал Эренбург, который был русским писателем еврейского происхождения, а не олицетворял собой «портрет еврея», как это представил на страницах журнала «Звезда» (и позднее в книге) американский критик и публицист Б.Парамонов в дни столетия писателя (1991, январь).

Давние суждения Эренбурга, подсказанные пережитым киевским погромом, интересно продумать сейчас, когда половина русских евреев вынужденно покинули родину. Он писал от имени тех, кто, как и он, видел во взрыве антисемитизма трагедию общую — и русских, и евреев.

«Я хочу рассказать о том, что пережил и передумал в эти дни, и вместе со мной все евреи, для которых Россия — Родина, которые не уедут отсюда ни в Циммервальд, ни в Яффу, ибо дано человеку любить равной любовью родную землю и в годы тучных нив, и в годы голода и смерти». Эренбург доказал эту любовь, заняв свое место в рядах русских воинов, сражавшихся с фашизмом, он доказал ее зимой 1953 г., написав Сталину, что видит будущее русских евреев не в депортации (она уже готовилась, эшелоны стояли наготове), но на путях ассимиляции внутри своей страны.

Вызывали возражения слова из статьи «О чем думает „жид“», в которых автор как бы смирялся с погромщиками, благословляя «не кормящие груди и плетку в руке». Но это было другое чувство, Эренбург понимает «еврейский вопрос» как часть общерусского. «Меня пытали страхом не только за еврейских детей, но и за великое русское дело».

В дни распада бывшей советской империи и недавних новых всплесков антисемитизма вспомним, что писал Эренбург о силах, способных объединить страну, поймем, почему он испытал страх «не только за тех, кого громили, но и за тех, кто громил».

В тяжелые ночи Киева Эренбург думал о русской культуре, «питавшей все племена нашей родины». Нынешним сторонникам сильной руки хорошо бы напомнить слова, сказанные осенью 1919 г.: «Ведь не нагайкой держалась Россия от Риги до Карса, от Кишинева до Иркутска».

Эренбург потому и остался в родном доме, где гибель угрожала ему не раз и в 1938 и в 1952 годах, потому и не стал писателем французским (это с блестящим знанием языка) или эмигрантским, что хотел быть со всеми русскими людьми (и с Пастернаком, и с Ахматовой, и с Шостаковичем, и с Таировым), пережить с ними бури и оттепели. Но одно дело бежать из России, другое — покинуть белый Киев. Эренбург, не дожидаясь краха Деникина, через Харьков и Ростов направился на юг. В ноябре-декабре, прожив около трех недель в Ростове, он напечатал еще несколько антибольшевистских статей в «Донской речи», писал и для «Киевской жизни». Затем вместе с женой поехал в Коктебель, где находился гостеприимный дом старшего друга, поэта Максимилиана Волошина.

Долго добирался Эренбург до Крыма. Поездка была связана с риском для жизни.

Почти девять месяцев 1920 г. он прожил в Коктебеле. Пора осмысления пережитого, общений с близкими людьми — Волошиным, Мандельштамом, Кудашевой (будущей М.Роллан). О настроениях той зимы говорят тогдашние стихи и более позднее (1922) свидетельство в автобиографии: «Коктебель. Зима. Безлюдье. Очухался. Впервые за годы революции удалось задуматься над тем, что же свершилось. Многое понял. Написал „Раздумия“. Захотелось в Москву». Москва оставалась за фронтами, Крым был тылом армии Врангеля. Лишь осенью Эренбург с женой и ее подругой морем рискнули бежать в независимую тогда Грузию, а уже оттуда — в Москву. А пока был Коктебель и стихи.

Таковы настроения Эренбурга в последний год гражданской войны. Растерянность, попытка поверить в рождение нового века и неприятие ни одной из правд.

После Крыма и Тбилиси будут еще несколько месяцев в холодной и голодной Москве, прежде чем Эренбург в конце марта 1921 г. уедет за границу, в так называемую «художественную командировку». Она продлится не один год. Почти сразу, тем же летом, будет написан роман «Хулио Хуренито», в котором читатели услышат отзвук и корреспонденций из «Биржевки», и статей из «Киевской жизни». Вспомним хотя бы такой пассаж из статьи «В защиту идеи»: «Большевики говорят — насилие, мы отвечаем — свобода. Мы не верим в рай, куда нужно загонять людей пулеметами». В 27 главе «Хуренито» эта же мысль (но в обратном смысле) вложена в уста коммуниста, капитана кремлевского корабля. Вот что, по Эренбургу, он исповедует: «Мы ведем человечество к лучшему будущему. Одни, которым это невыгодно, всячески мешают нам, прячась за кусты, стреляют в нас, взрывают дорогу, отодвигают желанный привал. Мы должны их устранять, убивая одного для спасения тысячи. Другие упираются, не понимая, что их же счастье впереди, боятся тяжкого перехода, цепляются за жалкую тень вчерашнего шалаша. Мы гоним их вперед, гоним в рай железными бичами».

Этот «рай» не мог одобрить герой, споривший с коммунистом. Отвергал его и автор. И еще не один год писатель, по собственным словам, «продолжал жить словом „нет“».

Упомянутая глава из романа перекликается и с газетными фельетонами, напечатанными Эренбургом в Москве в начале 1918-го. Уже тогда он обличал некоторых большевистских руководителей («властвуют люди, духом чужие России»). Публицист знал новых властителей не понаслышке, встречался с ними в первые месяцы парижской эмиграции. Он предвидел, что они еще перессорятся, начнут исключать друг друга из партийных рядов. Но вряд ли мог представить, сколь зловещими окажутся употребленные им понятия — «троцкисты», «бухаринцы». Советская история еще только начиналась, еще были возможны такого рода прямые высказывания в открытой печати. Потом, в более резкой форме, он повторил их в «Киевской жизни» и в «Донской речи».

Думаю, прочитанные статьи позволили понять, как непросто было навязать народу, особенно интеллигенции, большевистскую идеологию и такую модель общества, которая столь долго не принималась людьми, сохранявшими трезвый взгляд на трагические события революции.