Литературная Газета - Литературная Газета, 6631 (№ 07/2018)

Жгли старые деревянные дома, целые кварталы. Жгли, рушили, вывозили мусор. Высвобождалась колоссальная ширина, удручающая пустота ведущей к телецентру улицы Королёва.

Саша Морозов жил на этой улице – вернее, рядом с нею, а на Королёва жили его родители, – и это сейчас, в силу разных житейских причин, обитает Саша в родительской квар­тире.

А я жил неподалёку от него. Мы постоянно общались – и по-дружески, и по-соседски.

Занимался тогда Саша некоторыми своими филологическими изысканиями, коллекционировал стихи о кузнечиках, любил всякие чудачества.

Старое, обжитое, дачное, милое Останкино сжигали прямо у него за окнами.

«Разве мальчик, в Останкине летом танцевавший на дачных балах, это я, тот, кто каждым ответом желторотым внушает поэтам отвращение, злобу и страх?..»

Стихотворение это почему-то звенело в сознании.

«Перед зеркалом». Ходасевич. «Европейская ночь». Плач.

А сейчас? Ощущенье грани. Перед будущим. Перед прошлым. Перед чем-то невыразимым, но уже понятным душе.

Я пришёл к Морозову в гости. Мы поговорили о чём-то – видимо, представлявшем тогда интерес для нас обоих.

А потом решили пойти на пепелище, чтобы попрощаться с уходящим навсегда, с прошлым этого московского района, бывшего когда-то дачным Подмосковьем.

Грустное было зрелище. Бродя среди развалин, мы притихли.

Вот здесь был сад, а здесь двор, ещё остались скамейки, столик, но их тоже скоро сломают. Всё вывезут, уберут. На смену густоте – придёт пустота.

На нелепо, как-то беззащитно открытом пространстве одного из дворов, откуда успели вывезти обгорелые брёвна, остатки вещей, штакетник заборов и всё прочее, то, что составляло когда-то единое целое, было гнездовьем, ночлегом, приютом людским, кровом, оба мы почему-то замедлили шаг.

Вдруг подул ветер. Прямо к моим ногам плеснулась целая россыпь конвертов и выпавших из них бумажных листков. Я нагнулся и поднял один из них.

Ровные строчки, старательно, с нажимом, школьным пером, чернилами фиолетового цвета, приобретшего по прошествии долгого времени ржаво-золотистый отлив, аккуратными рядами выведенные чьей-то рукой.

Я вчитался. И за строками чужого письма встала передо мною чья-то жизнь, та, что была вот здесь, где мы стоим сейчас, что ушла навсегда.

– Посмотри, Саша, как интересно! – сказал я и протянул Морозову листок.

Он взял его и стал читать. И оторвался от чтения, и посмотрел на меня, а потом вновь на листок с письмом, будто прозрел что-то.

Не сговариваясь, мы начали ходить по двору и собирать эти письма. Потом, присев на скамейке, курили, разглядывали их.

– Ты знаешь, Саша, – сказал я, – это ведь книга.

Морозов, человек аккуратный, бережно сложил конверты и разрозненные листки в ровную плотную стопочку – и положил эту стопочку в сумку.

Стал накрапывать дождь. Накрапывать – неторопливо. Но – властно. И – непреклонно. Поэтому он и дождь.

…Дождь накрапывал. Пахло то прелью, то гарью.

Мы расстались – пора было нам по домам...

А через некоторое время написал Саша Морозов книгу – «Чужие письма». И она, эта книга, получила хождение в самиздате.

Жанр своей вещи Саша обозначил – этопея. То есть правдоподобные речи вымышленного лица. Ну, не знаю. Этопея так этопея. В филологе Морозове взыграло, видно, гуманитарное университетское образование, забилась этакая филологическая жилка.

Вообще-то письма – подлинные. Я их сам нашёл, сам читал. И автор этих писем – вовсе не вымышленное лицо, а реальный человек. Хотя нетрудно сменить ему фамилию, кое-что домыслить, и вот он превращается в литературного героя.

На мой взгляд, повесть Сашина – скорее коллаж. Наподобие работ нашего общего друга Вагрича Бахчаняна.

Повесть нравилась многим из богемы. Сашино чтение повести слушали обычно с интересом. Сашу хвалили. Это было, конечно, приятно.

…Через тридцать лет после истории с найденными письмами, в девяносто седьмом, ведомый своим чутьём, которое никогда меня не подводило, я, не сказав ни слова Саше, на свой страх и риск, взял да и отнёс его повесть в журнал «Знамя». К «Чужим письмам» я приложил и другую Сашину вещь, «Общую тетрадь». Но знал твёрдо, что «Тетрадь» не возьмут, а «Письма» возьмут и напечатают. Так и вышло. Только тогда, когда мне сообщили из журнала, что повесть будут публиковать, я рассказал обо всём Саше. Представьте его состояние!

Но это ещё не всё. Когда повесть приняли к печати, я сказал своей жене Людмиле:

– А потом Сашину вещь выдвинут на соискание премии Букера.

И это сбылось. Морозовские «Чужие письма» напечатали в журнале и выдвинули на премию Букера, год спустя.

Тогда я сказал Людмиле:

– А теперь Саша Морозов получит Букера!

И он эту премию – получил.

Такие вот случаются истории с нашим-то самиздатом.

<...>

Владимир Алейников

Выдержки из статьи

«Вокруг самиздата»,

«День и ночь», № 6, 2012

У попа была собака

Клуб 12 стульев / Клуб 12 стульев / Парад пародий

(Посвящается году Собаки, который официально вступает в свои права 16 февраля)

Владимир Высоцкий

Протопи ты мне баньку – да с веником.

На полОк залезай и ложись!

И течёт разговор со священником

Про хорошую, старую жизнь.

Вспоминает, как утречком раненько

Попадье крикнул он: «Протопи!»,

А Собака, навроде карманника,

Спёрла мясо, сорвавшись с цепи.

А когда вышел он из предбанника,

То Собаку пустил он в расход,

И ему два красивых охранника

Поменять предложили приход.

А потом, на карьере ли, в топи ли,

Где спина становилась колОм,

Понял он: зря Собаку ухлопали –

И портрет на груди наколол.

Он её пристрелил, как изменника,

Ту, что в детстве по холке трепал...

Вот и хлещет берёзовым веником

По груди, где собачий оскал.

Юрий Левитанский

История произошла зимой,

Почти под Новый год,

как раз в сочельник.

Я покажу сначала, как Священник

Купил продукты и несёт домой.

Я покажу его входящим в дом,

Собаку, что как раз лежит у входа…

Но речь совсем, конечно, не о том,

Она о том, что в этот день погода

Была морозной. Двери на балкон

Он приоткрыл, стареющий мужчина –

Вот тут она продукты и стащила,

Хоть речь и здесь, понятно, не о том…

Потом я разверну сюжет иной:

Вот мой священник около Собаки,

С ружьём в руках и в зимнем полумраке,

А там уже «пиф-паф!» и «ой-ё-ёй!..»

В конце я покажу могильный холм,

Где та Собака выглядит лежащей,

Под надписью прискорбно надлежащей,

Но даже здесь речь вовсе не о том.

А речь о том, что у Попа была…

И жизнь, увы, была – да пролетела;

И что воздастся всем за их дела;