Робин Робертсон - Со стыда провалиться [Невыдуманные писательские истории]

Мне вдруг пришло в голову, что я никогда не понимал истинных посылов «Фолл». Конечно, мне следовало бы знать, что классовые воины с их шаманскими плясками не дают приглаженных интервью в духе ИСИ, они действуют на ином уровне, непрерывно демонстрируя самозащиту и обязательное сопротивление нивелирующим тискам — своеобразному процессу пастеризации — формально принятых культурных установок. Я видел Жана Жене на «Саут Бэнк шоу», видел, как он бунтовал против попыток вежливого «посредника»-репортера влезть ему в душу. Выступить в роли любезного гостя студии, подробно раскрывающего свой творческий метод, для Марка Смита все равно что заживо похоронить новый проект. Но эта мысль посетила меня слишком поздно.

— Помните ли вы свои первые концерты в фабричных клубах? — спросил я, теребя потными пальцами блокнот с пометками.

— Конечно, помню. Разве я похож на идиота? — последовал резкий ответ.

— Как давно вы начали интересоваться музыкой?

— Мой дядя играл на пиле. Восхитительный инструмент!

Оставшиеся пятьдесят минут превратились для меня в темную вихревую воронку — где-то далеко, в ее невидимой вершине мое сознание на какой-то миг оставило бренное тело.

Через несколько лет я попросил в Институте современного искусства копию аудиокассеты с записью того интервью. Я слушал пленку и поражался, как великодушен, красноречив и добр был Марк на протяжении беседы, как много высказал умного. Однако в тот вечер обозначилось коренное противоречие между реальным и ожидаемым, между публикой, выступающим и замыслом мероприятия, — и это почти свело на нет ценность самого разговора: оказалось, что попытка уложить публичное интервью с Марком Смитом в пределы расплывчатых культурных границ — затея бессмысленная. Как когда-то сказал Кен Додд [89] Кен Додд (р. 1929) — выдающийся британский комик и певец. , «Попробуйте изложить фрейдистскую теорию юмора субботним вечером на втором киносеансе в „Глазго Эмпайр“».

Вдобавок ко всему резонанс, который вызывало интервью — непостоянство атмосферы, которое Альберт Голдмэн, биограф Элвиса Пресли, назвал «акустической энергией», — вполне мог быть отражением того неистовства, какое Смит неизменно придавал выступлениям группы «Фолл», словно бы, шагнув на сцену, он превращался в жуткое привидение. К концу интервью вопросы из публики стали уже хамскими.

— Марк, вы по-прежнему пьете? — спросил мужской голос сбоку, из темноты зала.

Это уже почти конец пленки.

— Ну все, мне пора, — отвечает Марк, и пустоту, образовавшуюся с его уходом со сцены, заполняет нарастающий треск статического электричества.

Лет десять тому назад, а то и больше, я отправился в презентационный тур по стране со своим романом — в твердом переплете он был издан годом раньше, а теперь выходил массовым тиражом в мягкой обложке. В поездке было все: и странные ведущие со скверным характером, и мгновения, когда я чувствовал поддержку аудитории, и череда мелькающих вечеров, наутро после которых тебя мучает Похмельный Синдром Дружелюбия, потому что ты так много говорил и так хотел понравиться, что набивался в лучшие друзья каждому встречному. Случались и унизительные провалы. В пригороде Атланты во время жуткой грозы менеджер книжной лавки, где планировалось мое выступление, настоятельно убеждал меня: мол, ты же не виноват, что не родился Мадонной и не можешь собрать полный зал в такую отвратительную погоду. От раскатов грома дрожали стекла. В лавке не было практически ни души. К восьми пятнадцати в первом ряду сидели трое чернокожих, остальные места пустовали. Двое белых покупателей, заподозривших, что сейчас начнутся скучные чтения, адресованные стульям, юркнули к стеллажам с налоговыми справочниками. Один из троицы чернокожих сообщил, что они руководят экспериментальным театром в Атланте и не понаслышке знают, каково это — когда на сцене больше народу, чем в зале, поэтому, ежели мне хочется почитать, они готовы слушать. Я надеялся, что этот анекдотичный случай позабавит и тронет сотрудников отдела рекламы в издательстве, выпустившем мою книгу.

Несколько дней спустя в туманном Портленде я встретил приятеля-англичанина — поэта, который за день до того выступал перед трехтысячной аудиторией в главном городском театре. Удивительный, прекрасный, культурный, современный Портленд. Вместе с приятелем мы вошли в книжный магазин, где должны были проходить чтения, и я сунул в карман экземпляр своего романа. А потом произошла эта нелепая вещь.

— Эй! — послышался оклик.

Я не обратил внимания.

— Простите, я к вам обращаюсь.

Я обернулся и увидел продавца, на груди у которого висела табличка с именем.

— Пройдите сюда, пожалуйста, — сказал он.

Довольно странное приглашение подписывать книги, подумал я. Но нет, продавца интересовало другое: не положил ли я случайно что-то в карман. Да, ну и что? Продавец очень хотел посмотреть, что именно. Я заметил над кассой объявление, предупреждающее магазинных воришек об уголовной ответственности.

— Он сегодня здесь выступает! — рявкнул мой приятель. Ему тоже не верилось в происходящее.

Меня подозревали в краже!.. Я знаю одного художника, который, закончив картину, не желает и смотреть на нее и просит галерейщиков, чтобы полотна забирали и продавали как можно скорее. Картина должна немедленно обрести собственную жизнь, отдельную от художника.

Продавец и глазом не моргнул, увидев фотографию темнокожего парня на задней обложке книги, которую я держал в трясущихся руках. Мой друг уже закипал от злости. Я не выдержал и сбежал — вышел на улицу покурить. Кто-то позвал меня, когда пришло время начинать. Того продавца я больше не видел. Мой приятель сидел на заднем ряду, дымя сигаретой. Могу добавить, что послушать меня собралось человек тридцать, семеро из них — мои бывшие одноклассники, их братья и сестры. Однако, несмотря ни на что, я прекрасно выступил и хотел порадовать рекламный отдел издательства этой новостью. Открывая перед нами дверь, хозяин магазина еще раз извинился перед моим другом, который изрядно припугнул продавцов, тем самым компенсируя мое (как я предпочитаю это называть) патологическое отсутствие реакции на просьбу вывернуть карманы в книжной лавке.

Мне крупно повезло — меня не так-то легко смутить, и это замечательно, поскольку я и теперь зачастую веду себя небезупречно, а уж в молодости… Наверное, с годами я перестал испытывать тот тип стыда, от которого другие провалились бы сквозь землю. Как и у остальных, почти все позорные эпизоды случались со мной, когда я был либо пьян, либо под кайфом. Сейчас я уже в той поре, когда слегка краснею от стыда, если, проснувшись поутру, узнаю, что НЕ облажался по полной накануне вечером. Тогда мне кажется, что я просто выкинул день из жизни.