Кристофер Хитченс - И все же…

Сейчас, в декабре, мистер Джефферсон мог бы закончить свое письмо одновременно и характерными для него достаточно сдержанными, и вместе с тем достаточно радостными, чтобы их можно было представить в устах мистера Пиквика, словами: «Поздравляю с праздниками». И ничего сверх этого лично мне услышать бы и не хотелось.

Люди, изучающие Чарльза Диккенса или хранящие великий культ преклонения перед ним, вели довольно тихую жизнь до самого последнего времени. На поверхность всплывет случайное письмо, или обнаружатся небольшие мемуары, или, возможно, фрагменты воспоминаний о его первом или втором американском турне. Страницы небольшого милого журнала «Диккенсиана» было все так же приятно листать, не рискуя испытать шок. По крайней мере, до появления «Невидимой женщины», исчерпывающей работы Клэр Томалин, в 1991 году открывшей присутствие в жизни Диккенса другой женщины — дотоле таинственной Эллен Тернан — без всякого скандала или сенсации.

А потом, в конце 2002 года, «Диккенсиана» громом среди ясного неба поразила еще одним рассказом: якобы в 1862 году, во время приезда Федора Михайловича Достоевского в Лондон, он встретился с Диккенсом. И не просто встретился, но исторг у него именно то признание, которое мы все хотели бы от великого человека услышать. Далее на английском дается краткое описание этого события из письма Достоевского 1878 года к некоему Степану Дмитриевичу Яновскому. Якобы писатели встретились в одном из кабинетов принадлежащего Диккенсу журнала «Круглый год». А вот как прошла исповедь:

«Он сказал мне, что все хорошие простые люди в его романах, маленькая Нелли, и даже святые простаки, как Барнеби Радж, — таковы, каким он хотел бы быть, а его злодеи — то, что он есть (или, вернее, то, что он в себе обнаружил), с жестокостью, приступами беспричинной враждебности к беспомощным и пекущемся о его комфорте, холодностью к тем, кого он должен любить, излившимися в его произведениях. Он мне сказал: в нем живут два человека — чувствующий как подобает и обуреваемый недобрыми чувствами. У обуреваемого недобрыми чувствами я заимствую всех своих злых персонажей, с чувствующим как подобает я стараюсь сверяться в жизни. Я спросил: „Всего два человека?“»

Упаковка так мила и приятна, что многие неискушенные приняли подарок безоговорочно, не потрудившись даже разрезать ленточку и задаться вопросом, а почему столь лакомый оригинал Достоевского так долго пролежал незамеченным. Оригинал? Задумаемся о том, а где русская версия? И что с 1862 по 1878 год — другими словами, с момента встречи до рассказа о ней — делал сам С. Д. Яновский? Известно нам о нем мало, за исключением того, что он пользовал геморрой великого писателя. Обнаружить сегодня русскую версию их переписки, кажется, возможным не представляется.

Все же это было так мило, пока ходили слухи о встрече двух великих литературных титанов: знакомство, которое один из них даже не удостоил упоминания в письме. Может статься, оно и произошло, однако я в этом сомневаюсь [199] Примечание издателя: вскоре после публикации данной статьи было доказано, что материалы о встрече Диккенса и Достоевского — мистификация. См. Times Literary Supplement, «When Dickens Met Dostoevsky,» April 10, 2013. . Замечательная штука для прославления Чарльза Диккенса — он действительно в ряду наших бессмертных, и в самом деле не важно, если легенда пустит корни, а после лишится одного или двух Достоевских.

Мы, бесспорно, можем считать совпадения между биографией и литературным творчеством одной из тех вещей, которая делает Диккенса неизменно привлекательным. Начиная свои воспоминания, самый некомпетентный вымышленный рассказчик моего поколения показал, что освободился от своего прошлого, исторгнув из себя «всю эту дэвид-копперфилдовскую муть» [200] Перевод Риты Райт-Ковалевой. — Прим. перев. . Мистера Холдена Колфилда в один прекрасный день могут позабыть, но человека, случайно встретившего маленького мальчика, который угодил в западню подвала потогонного предприятия, и понявшего их родство, — никогда. Ключевую мысль мы обнаружим не в каком-то лукавом разговоре с экспертом темных глубин из Санкт-Петербурга, а во второй главе «Дэвида Копперфилда»:

«Может быть, это только иллюзия, но, кажется мне, большинство людей хранит воспоминания о давно минувших днях, гораздо более далеких, чем мы предполагаем; и я верю, что способность наблюдать у многих очень маленьких детей поистине удивительна — так она сильна и так очевидна. Мало того, я думаю, что о большинстве взрослых людей, обладающих этим свойством, можно с уверенностью сказать, что они не приобрели его, но сохранили с детства; как мне обычно случалось подмечать, такие люди отличаются душевной свежестью, добротой и умением радоваться жизни, что также является наследством, которого они не растратили с детских лет» [201] Перевод А. В. Кривцовой. — Прим. перев. .

Очаровывает, нет — даже соблазняет — то, как некое перегруженное знаками препинания викторианское предложение внезапно отступает и открывает клад «душевной свежести, доброты и умения радоваться жизни». Именно здесь подчеркивается центральная, путеводная и важнейшая мысль, которую Диккенс хочет донести до каждого из нас: все вы, кем бы вы ни были, — крепко держитесь за свое детство! Он сам был по-своему верен этому, и в радующей и не радующей меня манере. Он любил идею празднования дня рождения, щедро напоминая людям о том, что когда-то их не было на свете, а сейчас они живут. Это великодушно, и мы все могли бы брать с него пример. Это помогло бы мне, возможно, лишь самую малость простить человека, способствовавшего формированию индустрии дня рождения «Холлмарк», который к тому же отдельными, менее впечатляющими и более слезливо-сентиментальными прозаическими сценами в «Рождественской песне» взял величайший из всех когда-либо описанных дней рождения и помог превратить его в напоминающее Рамадан затяжное обязательное празднование, омрачающее сегодня наш декабрь.

Но представьте себе власть Диккенса. Несколькими блестящими штрихами пером он оживил и возродил народный праздник и превратил его в своеобразную манифестацию социальной солидарности: общую защиту от Грэдграйндов и Баундерби [202] «Тяжелые времена». — Прим. перев . и людей, ответственных за нищету голодных сороковых годов. Впервые угнетенные англичане увидели знаменитость, человека богатого и прославленного, который был на их стороне. У нас есть краткие изложения — иногда в письмах самого автора — речей, произносившихся им перед восторженными толпами в залах по всей стране, словно разложенные авторские суфлерские карточки, заготовленные для наэлектризованных вечеров 1869 года, когда он представлял на сцене убийство Биллом Сайксом Нэнси [203] «Приключения Оливера Твиста». — Прим. перев . , и потому ясно, что Диккенс обладал силой демагога, которая в других руках могла бы представлять опасность. Также абсолютно ясно, что он не мог моделировать злодеев наподобие Сайкса или таких героинь, как Нелл, из своего характера. Нет, он черпал из гораздо более широких и глубоких источников вдохновения. Главным из них было явное упрямое существование столь многих игнорируемых системой людей. Задумайтесь над этим, и в вашей памяти сразу же всплывет целый список: жалкий Джо из «Холодного дома»; Смайк [204] «Жизнь и приключения Николаса Никльби». — Прим. перев . ; мистер Микобер [205] «Жизнь Дэвида Копперфилда». — Прим. перев. ; Эми Доррит [206] «Крошка Доррит». — Прим. перев . ; Мистер Дик [207] «Жизнь Дэвида Копперфилда». — Прим. перев . — всех их гнетет и сгибает жизнь, и многие из них держатся на плаву (как бедный Дик Свивеллер [208] «Лавка древностей». — Прим. перев . ) лишь благодаря уникальному чувству юмора и абсурда. Диккенс сумел извлечь на поверхность колоссальные ресурсы лондонской жизни, став ее гидом и хроникером, не сравнимым ни с кем со времен самого Шекспира, и всегда помнил свои слова из последних сцен «Лавки древностей» — «не терять из виду ребенка».