Михаил Эпштейн - ВИРТУАЛЬНЫЕ КНИГИ

Я бы предложил другую формулу успеха. Каждый человек заслуживает хотя бы 15 минут любви. Не от человечества, а только от одного другого человека. И не в будущем, а каждый день своей жизни. Кажется, это намного реальнее, чем 15 минут славы для всех. Но и этого малого лишено огромное число людей.

Тревога и боль подавляющего большинства — недолюбленность . Даже и желание славы подчас возникает как форма замещенной любви: не могу быть любимым одним, так пусть меня полюбят многие. Но слава не утоляет жажду любви, а только разжигает ее: это все равно как пить ведрами соленый океан, вместо того чтобы лизнуть языком родниковую каплю. Слава может привлечь любовь — но скорее к самой славе, чем к ее обладателю. И в любом случае слава мешает отделить любовь ко мне от любви к тем, которые знают и признают меня, к тем тысячам, которые бросают мне цветы или ждут моих автографов. Кому принадлежит сердце девушки, влюбленной в кумира: самому кумиру — или той толпе, которая его обожает? Потому среди знаменитых не так много счастливых. Слава всегда так или иначе — за что–то, она — заслуженна. А любовь, если она достойна так называться, всегда ни за что, незаслуженный дар.

Ведь и наша любовь к себе является вполне незаслуженной. Просто потому что «я есмь». Себя нельзя не любить, даже если ненавидишь этого убогого и подлого человечка. Это, кажется, даже и любовью не назовешь, тут в равной степени и стыд, и сомнение, и боль, и надежда… И тем более непонятно, как такой же безотчетной, «ни за что» любовью можно полюбить кого–то другого, не себя.

Не только мирская слава, но и религиозная вера может быть замещенной формой жажды любви. Человек, отчаявшись найти любовь у другого человека, ищет любви у Бога. Но даже если он и находит любовь, все равно не находит замены. Иногда от религиозных людей можно слышать: «Ты потому так нуждаешься в любви другого человека, что не чувствуешь любви Бога к себе. Предстань Ему в полный рост и пойми: Он тебя любит». Это все равно что проходить мимо нищего на паперти, бросая ему вместо милостыни доброе пожелание: «Бог подаст». Никто не вправе отказывать просящему в любви на том основании, что его больше любят Бог, класс, нация, природа, земля, небо, Всемирный Дух… Если бы человек нуждался только в любви Бога и она замещала бы ему любовь другого человека (именно ближнего, а не дальних, как в случае славы), тогда и не было бы заповеди о любви к ближнему…

15 минут — это наименьшее, к чему взывает недолюбленность, когда, по словам Мандельштама, «и спичка серная меня б согреть могла». Конечно, костер лучше.

«Изысканный обед я ставлю почти на ту же ступень, что и красивую женщину» (Ги де Мопассан, из письма Марии Башкирцевой). Что мы вкладываем в науку страсти нежной, то от нее и получаем. И если не вкладываем ничего, кроме плотского зуда и любопытства, то получаем утоление зуда и любопытства, осложненное знакомством с совершенно ненужным существом, длить отношение с которым — трата времени и смертельная скука.

Счастливец, успевший на своем веку сжать столько всего упругого, сплестись с гибким, погрузиться во влажное и горячее… Так ли уж богат его опыт? Задыхается ли он, говоря «здравствуйте» по телефону? Спирает ли у него в груди, когда он пробует в первый раз прикоснуться к руке любимой? Темнеет ли у него в глазах, когда он решается сказать о любви и целую нескончаемую секунду ждет ответа? Испытывает ли он почти обморочное состояние при одной только мысли, что любимая может желать его и впускать не только в свои сны, но и в свое лоно? Знает ли он, что такое непредсказумая воля другого человека, которая вдруг чудесно совпадает с твоей волей, и что такое полное растворение в другом теле, которое желаешь не только телом, но мыслями, душой и судьбой?

Если вычесть этот опыт обморока, потемнения, дрожания, спирания, переполнения, задыхания, то что, собственно, остается? Удовольствие кожных покровов и сокращающихся мышц. Такое же гурманство, как у любителя устриц, трюфелей, соусов и прочих деликатесов. Можно наслаждаться, смакуя губами винную ягоду, упругую маслину или упругий сосок. Корень жизни становится просто органом осязания и моторно–двигательных ощущений — несомненно приятных… Но если нет внутреннего потрясения, сердечной боли, пронзающей нежности, потемнения в глазах, то какая разница, чем щекотать и радовать кожу? Можно ли завидовать гурману, съевшему за жизнь не одну или пять, а сто или тысячу порций устриц и других изысканных блюд?

«Удивляюсь тому, как может для мужчины любовь быть чем–то большим, нежели простое развлечение, которое легко разнообразить, как мы разнообразим хороший стол… Меня никто не разубедит в том, что две женщины лучше одной, три лучше двух, а десять лучше трех… Человек, решивший постоянно ограничиваться только одной женщиной, поступил бы так же странно и нелепо, как любитель устриц, который вздумал бы за завтраком, за обедом, за ужином круглый год есть одни устрицы». Так писал Ги де Мопассан в предисловии к книге Рене Мезруа. Казалось бы, Мопассан, на своем недолгом веку познавший тысячи женщин, должен был приобрести какую–то мудрость и понимание любви, даваемое опытом. И вот оказывается, что опытность не прибавляет, а скорее отнимает то понимание, которое рождается единственностью отношения. Если судить по приведенным фразам, у Мопассана был опыт гурманства, дегустации, кожных и мышечных удовольствий, но не опыт любви.

Любовь — это потрясение всего внутреннего состава, от сердца и легких до мозга и семени. Фантазии, привычки, желания, стиль, походка, скорость бытия — все меняется, как будто поднимается на страшную высоту, с которой окружающий мир кажется бездной… И жутко в него опять упасть, сверять время с часами, читать газеты, смотреть телевизор, обсуждать служебные дела, писать отчеты и доклады. Вся эта обычная жизнь, в которой люди коротают свое время, вдруг предстает унизительно скучной, бессмысленной и замедленной против часиков, стучащих в крови.

Любовь ускоряет все внутреннее в человеке, отчего все внешнее становится нестерпимым — ад медленности и неподвижности. Вот эти люди, идущие по улице, сидящие в своих конторах, — как могут они существовать, не зная Ее, не зная даже Ее имени? Какая это каторжная, безблагодатная жизнь! А мне дано это имя шептать, произносить в своих мыслях; мне даже дан Ее образ, который я могу носить в себе… Больше и неимовернее: мне дано видеть Ее Самое, слышать Ее голос, обращаться к Ней, быть услышанным Ею, получать ответ от Нее. И совсем уже непостижимо: мне дано быть желанным, мне дано делить с Нею радости Ее жизни, мне дано знать Ее такой, какой никто Ее не знает, мне дано быть с Ней в темноте, когда ничего нет между нами; дано вдыхать Ее дыхание, дано становиться одним с Нею…