Михаил Эпштейн - ВИРТУАЛЬНЫЕ КНИГИ

Если можно чему–то завидовать и чего–то искать, то именно этого потрясения мира, этой смены эпох, удвоенного дыхания, световой скорости, второго рождения.

Я еще не приобрел лица — но уже успел приобрести морщины.

Почему мы думаем, что «я» — это самое близкое и знакомое нам? Может быть, как раз наоборот, какая–нибудь внешняя вещица, лягушка, камешек, гораздо ближе нам, чем то, что мы считаем собой. Я и лягушка — части одного мира, а мое «я» принадлежит другому, оно — самое далекое, неизвестное, поскольку ничем не ограничено, нигде не кончается.

Подчас дрожащая болотная ряска или сухая травинка в поле кажутся мне более мною, чем человек, носящий мое имя.

Я писатель — и этим меньше всего интересен. Если бы мысли мои принимали форму облаков или запахов, или муравьев, насколько они были бы интереснее! Вот почему с Богом интересно, а со мной — нет.

Нарциссизм — это не идиллия самовлюбленности, а трагедия неузнавания себя. Нарцисс был зачарован не собой, а кем–то другим, увиденным в ручье. Нарцисс не может воссоединить себя со своим отражением: он — другой для себя.

Руки в ручей погружал, но себя не улавливал в водах!

Что увидал — не поймет, но к тому, что увидел, пылает…

Этот миф выражает правду о вечном удивлении «я» перед самим собой. Ибо «собой» не есть «я». У возвратного местоимения «себя» нет именительного падежа. Оно употребляется только в косвенных, в значении объекта действия, — и не может быть субъектом.

Знать, видеть, понимать себя, в сущности, невозможно, потому что знающее и знаемое, «я» и «себя» — не одно и то же. «Я» и «себя» — слова разных гнезд. «Я» — это «меня», «мне», «обо мне», но в качестве «меня» можно быть предметом только чужого знания. Нельзя сказать: « Я знаю меня», но только: « Он знает меня». «Я» тогда остаюсь «мною», когда предстаю чужому; а когда я предстаю себе, я перестаю быть мной , это уже не «я». Только другой может знать меня , и я могу знать только иного, чем я. Местоимение «себя» содержит противоречие, ибо оно «возвратное» — а вернуться в «себя» нельзя.

Вот трагедия Нарцисса: пропасть между «я» и «себя». Кажется, только «струйка препятствует нам» слиться со своим отражением (3, 450). Но эта струйка — из того же источника, откуда текут Лета и Стикс, реки забвения и смерти.

Мыслить — это узнавать новое от самого себя. Как такое возможно? Либо я уже знаю — и тогда не узнаю ничего нового. Либо я не знаю — и тогда узнаю новое не от себя. Но суть в том, что тот, от кого я узнаю новое, — это тоже я.

Я стараюсь думать краешком своего мозга, как будто новое приходит туда быстрее.

Чем больше путешествуешь, тем лучше понимаешь, что на свете есть только два места. То, где ты есть, — и то, где тебя нет. Второе всегда интереснее. Нью–Йорк не так отличается от Москвы, как Москва, где ты есть, отличается от Москвы, где тебя нет. Всякая другая разница менее существенна.

Эмиграция — как сурдокамера: вокруг такая глухота, что начинаешь слышать собственное сердце. Ярко высвечивается мозг и все, что внутри.

Иногда меня спрашивают по разным жизненным поводам: как лучше себя вести? Я отвечаю: на длинном поводке. Оставлять как можно большее расстояние между собой–ведущим и собой–ведомым, чтобы у первого был шире круг обзора, а у второго — свобода действия.

Если «я» и свобода воли — это иллюзия, то будем благодарны нашему Создателю и за эту иллюзию, которaя позволяет нам быть собой хотя бы в собственных глазах.

О себе стоит хоть иногда говорить «мы» — как о прихотливом сочетании разных желаний и воль, которые ищут общего языка для переговоров и совместных решений. Бог в Торе тоже именуется множественным числом — Элогим (от единственного «Элоаг» — «божество»), как совокупность божественных сил творения. Бог монотеизма — это Бог богов, Бог над богами. «И сказал Бог: сотворим человека по образу Нашему и по подобию Нашему…» (Бытие, 1:26). Не потому ли Бог и говорит о Себе «Мы», что Он сложен, соборен внутри себя?

Причем это множественное число появляется именно в эпизоде сотворения человека по образу и подобию Их, Создателя. Небо, землю, сушу, тварей земных творил Бог в единственном числе, а человеку Он (Они) передал свою Многость, залог свободного выбора себя.

Знаменательно, что самая разработанная современная теория сознания — «модель множественных набросков» — приходит к тому же выводу.* Каждый из нас — председатель ассамблеи, на которой различные инстанции совещаются и принимают совместные решения. «Мы полагаем» — это значит, что разные «я» во мне посоветовались и решили… Демократия начинается с самого себя: насколько я деспотичен или либерален по отношению к своим конституентам. Если я говорю о себе «мы», то это следует понимать не как самомнение, чванство, «цареподобие», а, напротив, как скромное признание множественности себя, демократической зависимости от множества голосов и воль, нейронных цепочек и мозговых сигналов, одновременно звучащих во мне и борющихся за то, чтобы стать моим «я». Будь к ним щедр, внимателен, терпелив. Будь «мы». Будь «нами».

Взросление — это не столько переход из одного возраста в другой, сколько накопление в себе всех предыдущих возрастов. Мне уже слегка за пятьдесят — но во мне остаются и мои четырнадцать лет, и двадцать пять, и тридцать восемь, не только как память, но и как круг желаний и интересов. Так ведь и в дереве сохраняются и наслаиваются все годовые кольца. Если же прежние возрасты утрачены и остается только последний, теперешний, — это как дерево с полым стволом, сгнившее изнутри.

Я хотел бы иметь детство Набокова, отрочество Толстого, молодость Казановы, зрелость Наполеона… Но тогда у меня была бы старость шизофреника.

Страх хорош тем, что в нем уже все сбывается. Я смертельно боюсь умереть. И адски боюсь попасть в ад.

Я так люблю разнообразие, что не могу обойтись и без однообразия, устойчивых привычек, предрассудков любимой мысли. Потому что разнообразие, в которое не допущено никакое однообразие, само становится «однообразной пестротой».

Есть люди жизни и люди принципов. Первые живут как живется, не заботясь о целях и результатах. Вторые подчиняют свою жизнь системе правил и убеждений. Я часто увлекаюсь первыми и, как правило, уважаю вторых. Но по–настоящему мне интересны люди, для которых само совмещение жизни и принципов представляет проблему. Люди, которые ради принципов могут изменить свою жизнь. И они же перед лицом жизни могут изменить свои принципы, даже изменить принципам.

Какая добродетель наибольшая? — Та, которой мне не хватает. Какой порок наибольший? — Тот, который мне присущ.