Юрий Сушко - Дети Есенина. А разве они были?

Коммунисты поймали парнишку,

Потащили в свое КГБ.

«Ты скажи нам, кто дал тебе книжку,

Руководство к подпольной борьбе?

Ты зачем совершал преступленья,

Клеветал на наш ленинский строй?»

«Срать хотел я на вашего Ленина», –

Отвечает наш юный герой.

Пусть мне очередь в лагерь настала,

Лагерей и тюрьмы не боюсь.

Скоро стая акул капитала

Растерзает Советский Союз…

………..

Песня-искра родилась в народе,

Пой-гори, никогда не сгорай!

Парня этого звали Володя,

Он вчера попросился в Израиль!

Александр Сергеевич вместе со всеми захохотал и тут же предложил свой вариант последних строк:

Парня звали Ульянов Володя.

Он сегодня уехал в Израиль.

На том и порешили. Будь в их компании тогда Веничка Ерофеев, он бы предложил за новую чудесную песню немедленно выпить изумительный коктейль под названием «Слеза комсомолки». Но коль Венички с ними не было, обошлись ординарной «Московской». Тем более, что Коля Вильямс сообщил о гениальном, основополагающем открытии великого математика Есенина-Вольпина: стоимость 271 поллитры по два восемьдесят семь составляет 777 рублей 77 копеек. А «семерка» – число фантастическое…

– Наливай!

Со стороны лубянских следователей реакция на «Памятку» была нервной и злобной, то есть совсем не юридической. Превентивный вопрос, с которым рекомендовалось вызванному на допрос обратиться к следователю: «По какому делу вы меня вызвали?», как и встречный на любой вопрос следователя: «А какое отношение то, о чем вы меня спрашиваете, имеет к делу, по которому меня вызвали?», диссидентами-неофитами сразу были оценены как новое оружие в беседах с «органами». Как только следователь слышал до начала беседы или вместо ответов на свои вопросы эти слова, он совершенно выходил из себя:

– А-а! Наслушались-начитались своего Вольпина! Этого доморощенного законника, этого якобы юриста!

С самим автором «Памятки» они уже предпочитали не связываться. «Они, – говорил Алик, – обращались со своей «клиентурой» в предположении, что никто серьезно к закону не относится. А я на допросах тренировался делать так, чтобы у следователя дрожали коленки». Вика не раз вспоминала забавную историю, когда после трехчасовой беседы в «конторе» Алик, который на тавтологии собаку съел, так следователей умотал, что они позвонили ей домой и попросили: «Заберите его!»

Под впечатлением прочитанной «Памятки» 19-летний студент-третьекурсник МГУ Дима Зубарев решился задать свой вопрос автору прямо в лоб:

– Вы действительно хотите, чтобы большевики соблюдали собственные законы?

– Да, именно этого я и добиваюсь.

– Но ведь если они начнут соблюдать законы, они перестанут быть большевиками!

– Тс-с-с! – Есенин-Вольпин прижал палец к губам, а потом лукаво подмигнул. – Конечно, это так. Но они об этом пока не знают.

И тут же, отбросив шутовство, вновь, в который уже раз, принялся развивать свою мысль об опасностях, которые таят в себе недоучки: «Они страшно наглы и напористы, лишены чувства такта и комплекса неполноценности. Они прут, как танк, и с таким народом, как у нас, который легко обмануть, увести в любые дебри, очень часто побеждают».

– Я в своей жизни, – признавался он будущему филологу Диме, – всегда очень боялся недоучек и старался обходить их десятой дорогой. Станешь с таким деятелем спорить на какую-то тему, он слова не даст сказать. Они вообще не умеют слушать и тараторят без конца. При этом панически боятся действительно образованных людей и стараются с первых же минут задавить собеседника словесным потоком. Этим они доказывают сами себе, что тоже что-то знают и что-то умеют. Хотя фактически они – недоучки во всем…

– Александр Сергеевич, а вы вообще как, враг советской власти, что-то имеете против нее?

– Я? – удивился Есенин-Вольпин. – Да ничего я не имею против советской власти, которая незаконно захватила власть в 1917 году. И иметь не хочу.

От отца родного ли рожден,

Или непосредственно от славы,

Любопытством тонким наделен,

Презирал я детские забавы.

В девять лет я знал,

Что на Луне

Солнце днем горит

На небе черном…

Александр Есенин-Вольпин23/1–1946 г.

Завистники твердили, что наследникам Сергея Есенина изначально, от рождения выпал счастливый случай, удачный жребий. Вот как? Какой уж тут чудесный билет, когда они, практически не знавшие родного отца, в течение десятилетий – с конца 20-х до середины 60-х годов – испытывали на себе все прелести сомнительной привилегии носить фамилию полузапрещенного в родной стране поэта?

«От отца ль я рожден…» Это – состояние, – говорил Александр Сергеевич, – естественное в моем положении. Если я и рожден от славы, то я всячески от нее отбрыкивался. Я всю жизнь не могу понять: я самостоятельное существо или со мной разговаривают по причине того, что я сын знаменитого поэта… Отцовская фамилия только мешала мне говорить по существу!..»

По всей вероятности, он выражал не только свое мнение, но и сводных братьев и сестры. Так или иначе, каждый из них был связан со словом. Начиная со старшего, Юрия, ушедшего раньше всех. Татьяна, оказавшаяся в эвакуации в Средней Азии во время войны, более полувека работала журналистом, научным редактором в ташкентских издательствах, опубликовала книги прозы и мемуаров.

Отец, не сразу разглядев в темноволосом младенце по имени Костя своего, есенинского, природного начала, втайне, видимо, все же на что-то рассчитывал, призвав в крестные отцы новорожденному гениального поэта Андрея Белого. Правда, делом всей жизни Константина стала занимательная футбольная журналистика. Близкий Константину Сергеевичу человек Лев Иванович Филатов говорил: «У Есенина-младшего был принцип: стихи не писать. А тем более – не публиковать. Он считал: что бы ни написал, обязательно будут сравнивать со стихами его отца. Но о футболе он писал под фамилией Есенин со спокойной совестью. Он стал нужным для тех, кому что-то неясно в футболе. А неясно – всем».

Надежда Давидовна Вольпина знала: до конца своих дней Сергей Есенин носил в портмоне портрет «моей Троицы» – так он называл Зинаиду, дочь Таню и сына Костю. Дети воспитывались в духе культа памяти личности отца и неприкосновенности его творчества.

Младший сын, вечный бунтарь Алек, был самонадеян и критичен по отношению к поэту Есенину. Он говорил: «В ХХ веке, конечно, Блок – самый крупный поэт. Выше Есенина я ставлю Блока и Гумилева… «Я скажу: не надо рая. Дайте Родину мою…» – это мне никогда не нравилось. Я не мог долгое время понять, что такие стихи можно писать не из конъюнктурных соображений. Я и сейчас это плохо понимаю. Умиление – не из числа моих чувств. Я все-таки глаза на мир продирал с 37-го по 39-й год…