Вера Мильчина - «Французы полезные и вредные». Надзор за иностранцами в России при Николае I

В Петербурге тревожились и насчет реакции на столь суровое наказание, и насчет возможности продолжения беспорядков. Тревога выразилась в соответствующих приказаниях московским представителям жандармского ведомства. 11 февраля управляющий III Отделением фон Фок от лица своего непосредственного начальника Бенкендорфа просит Волкова «уведомить, каким образом исполнено в Москве Высочайшее повеление насчет взыскания с тех лиц, кои произвели беспорядки во французском театре, какие именно лица арестованы, где содержатся, будут ли и кто их навещать». В тот же день Бенкендорф сам запрашивает Волкова о реакции публики «на взыскание за явное нарушение благочиния: кто преимущественно перед прочими примет на себя их защиту и не будет ли между известными фрондерами каких совещаний или съездов и у кого именно?»

16 февраля 1830 года Волков рапортует Бенкендорфу:

Большая часть благонамеренных людей известие о сем [взятии под арест нескольких лиц] приняли с совершенным одобрением и в признательных отзывах благодарят правительство, что оно останавливает тех, кои забывают пределы благопристойности. Напротив же, родственники взятых под арест, женщины и некоторые молодые люди весьма оным недовольны и изъявляли громко свое негодование, всю беду сию возводят на меня, полагая, что я моим донесением Вашему Высокопревосходительству сделал им сие несчастие, что по донесению полиции приказано было сделать им лишь выговор, а по докладным запискам моим Его Величество повелел уже арестовать; в чем основываются на предписании к г. Коменданту, в котором изъяснено, что арест сей последовал по докладу шефа жандармов. Со стороны же слышу я, что мнение сие распространяет полиция и что сам г. обер-полицмейстер пред некоторыми родственниками арестованных старается себя оправдывать.

Иначе говоря, москвичи по наущению московской полиции обвиняют в аресте театралов жандармского генерала. А ведь я сам, продолжает Волков, на скандальном представлении не присутствовал, знаю о происшедшем только из донесений своего подчиненного Брянчанинова и о некоторых взятых под стражу даже не слыхал; следовательно, они арестованы по донесению самого обер-полицмейстера к князю Дмитрию Владимирову Голицыну. Кроме того, Волков сообщил Бенкендорфу, что многие из родственников,

а равномерно и знакомые, навещают арестованных, и у графа Потемкина в месте содержания его [на съезжей] был даже обед из самых коротких его знакомых, а г-жа Дмитриева в день арестования ее мужа ездила в тот же французский театр; доказательство, что некоторые из сих господ хотят явно показать свою пренебрежительность к последовавшему взысканию.

В «Старой записной книжке» Вяземского эти демонстративные посещения «узников» описаны как невинная шалость:

В числе временных жильцов съезжей был и богатый князь Потемкин. Сей великолепный Потемкин, если не Тавриды , а просто Пречистенки, на которой имел он свой дом, перенес из него в съезжий дом всю роскошную свою обстановку. Здесь давал он нам лакомые и веселые обеды.

Это написано через много лет после театрального скандала; в написанном же по горячим следам письме к жене от 5 марта 1830 года Вяземский назвал известие об обедах, которые Потемкин (о нем подробнее рассказано чуть ниже) якобы давал на съезжей, «сказкой» и одной из «глупостей московских», благополучно препровожденных в Петербург. Между тем, судя по донесению Волкова от 16 февраля, по крайней мере один такой обед Потемкин все-таки дал.

«Мятеж» московских театралов было особенно затруднительно воспринять всерьез оттого, что к бунтовщикам причислили Евграфа Ивановича Сибилева (ок. 1759–1839) – дамского угодника, который находился, как вспоминал тот же Вяземский, «в свите то одной, то другой московской красавицы» и «таскался по ложам знакомых своих барынь» (отсюда данное ему князем Н. Б. Юсуповым прозвище «московский ложелаз»). В том же тоне описывает Сибилева и другой мемуарист, М. А. Дмитриев, автор «Мелочей из запаса моей памяти»:

…человек самый смиренный, толстый, красного лица, который являлся безмолвно на бульварах и имел привычку, бывая в театрах, ходить по ложам всех знакомых, что, как известно, не принято в свете.

Семидесятилетний «ложелаз» Сибилев совсем не годился на роль «протестанта» и «бунтовщика», и это заставляло воспринимать иронически всю театральную историю; это заметно не только в позднейших мемуарах, но и в синхронных откликах, в частности у Пушкина в письме к Вяземскому от 14 марта 1830 года:

Знаешь ли ты, кто в Москве возвысил свой оппозиционный голос выше всех? Солнцев. Каков? Он объявил себя обиженным в лице Сибелева и цугом поехал к нему на съезжую, несмотря на слезы Лизаветы Львовны и нежные просьбы Ольги Матвеевны.

Пушкин относился к мужу своей тетушки, Матвею Михайловичу Солнцеву, не без иронии: тем комичнее ему должен был казаться эпизод, в котором Сибилев играет роль бунтовщика, а Солнцев его защищает.

Однако это – внешние свидетельства; архивное же дело III Отделения позволяет увидеть, как воспринимали эту ситуацию те, кого она затронула непосредственно, и прежде всего уже упомянутый Сергей Павлович Потемкин (1787–1858), внучатый племянник князя Таврического, хлебосол и театрал.

25 февраля 1830 года Волков с брезгливым недоумением сообщил Бенкендорфу:

Вероятно, по поводу предположения публики, будто история случившегося во французском театре происшествия представлена мною в виде преувеличенном, получил я от одного из лиц, в оном участвовавших, графа Сергея Потемкина, письмо, существо коего и способ фамилиарного выражения не мог не показаться мне не соответственным и странным, потому что сей господин, будучи в звании отставного поручика и знаком мне только по публике и весьма издалека, позволил себе предлагать мне такие суждения, кои ни цели служения моего вовсе не могут приличествовать, ни с образом мыслей моих не сходны.

Поэтому, заключает Волков, он предоставляет все сие на благоусмотрение Бенкендорфа, а Потемкину шлет лишь краткий ответ.

К своему письму жандармский генерал приложил копии как того самого послания Потемкина (датированного 22 февраля 1830 года), которое его столь сильно шокировало, так и собственного ответа.

Потемкин писал:

Не ездя обыкновенно к Вам, я рассудил и при настоящем случае не беспокоить Вас моим посещением, Александр Александрович! Но прошу Вас сделать мне честь прочесть сие письмо мое, которое адресую не к генералу и начальнику жандармского округа, но к Александру Александровичу Волкову, почти, так сказать, однокорытнику со мною по месту воспитания у аббата Николя. Следовательно, правила добронравия, почтения к властям, верность престолу и Государю, там преподаваемые, Вам известны: я им не изменял и, надеюсь, не изменю никогда. Вот суд царский совершен и Высочайший выговор выслушан и арест исполнен с должным благоговением к монаршей воле; но теперь позволяю я себе усомниться, в том ли Государь Император судил нас, что нами сделано, Вам известными наказанными лицами; что более – ибо не на число дней от произвола распространяемых при аресте, но на меру наказания я Ваше внимание обращаю – на нас можно было бы наложить и тогда, когда бы замечены мы были в нарекательном, даже в преступном деле? – Мы, дворяне русские, сидели на съезжей. Не доискиваюсь в хаосе московских слухов, чрез кого мы подпали под гнев императорский; но не верю тому, чтобы происшествие, за которое мы были наказаны, было ему известно в настоящем его виде. Вы, как слышу я, изволите ехать в Санкт-Петербург; прошу Вас, Александр Александрович! как человека, которого душевные качества я привык доныне уважать, восстановить нас в добром мнении Государя Императора; Вам, по возложенной им на Вас должности, сие удобно сделать, и скажу более, без приумножения слова, собственная Ваша честь в том Вас обязывает: ибо в лице нашем не одни мы наказаны, не 9 человек участвовали в бывшем весьма обыкновенном происшествии, начало коего не есть шалость, а единственно справедливость.