Вера Мильчина - «Французы полезные и вредные». Надзор за иностранцами в России при Николае I

По описанию Пушкина в том же письме, все закончилось идиллически:

Арестованные были призваны к Бенкендорфу, который от имени царя и при Волкове и Шульгине объявил, что все произошло от недоразумения, что Государь очень обо всем этом жалеет, что виноват Шульгин etc. Волков прибавил, что он радуется оправданию своему перед московским дворянством, что ему остается испросить прощения, или лучше примирения, графини Потемкиной – и таким образом все кончено и все довольны.

Елизавета Петровна, урожденная княжна Трубецкая (1796–1870-е), жена С. П. Потемкина и сестра декабриста С. П. Трубецкого, и прежде проявляла немалую строптивость в том, что касалось театра. Осведомленный московский житель А. Я. Булгаков 22 февраля 1829 года сообщал брату: «В городе очень ропщут на то, что полиция вывела намедни из французского театра русского купца за то только, что он с бородой. ‹…› Графиня Потемкина прекрасно сказала полицмейстеру: La fois prochaine je mettrai à côté de moi dans ma loge un marchand à barbe, et je verrai comment la police le chassera [В следующий раз я посажу бородатого купца к себе в ложу; посмотрим, как удастся полиции его выгнать. – фр .]». Прощения Потемкиной, согласно воспоминаниям М. А. Дмитриева, «испрашивал» не только Волков, но и сам император:

На вечере у князя С. М. Голицына он изъявил желание играть в карты в одной партии с графиней Потемкиной, был с ней очень любезен, выиграл у ней пять рублей ассигнациями и, получая от нее деньги, сказал ей очень благосклонно, что сохранит эту бумажку на память. Графиня отвечала ему, что она, с своей стороны, не имеет нужды в напоминании, чтобы помнить о Его Величестве. Государь отвечал: «А, вы все еще на меня сердитесь за мужа! Забудемте это с обеих сторон!»

Между тем наказанные дворяне, как явствует из архивного дела, отнюдь не считали, что все кончено, и отнюдь не были готовы все забыть. Во время аудиенции у Бенкендорфа они вручили шефу жандармов послание к императору, которое попало к адресату уже после возвращения его в Петербург, 19 марта 1830 года:

Всемилостивейший Государь!

Хотя именем Вашего Величества генерал-адъютант Бенкендорф излил на нас некоторое утешение, но в чувствованиях наших гнев Ваш как бы еще на нас тяготеет, и тогда как все радуется окрест Вас, мы, разделяя общий восторг, болеем сердцем.

Вы, Государь! полагали нас виновными и наказали нас; но достойно Царя русского, воздавая каждому по делам его, судить право, яко Богу. Воззрите, Государь! на души наши к Вам парящие, возвратите нам свою милость, откройте нам отческие объятия. Так, Государь! доверьте слову Вам верных, что светлого воззрения Вашего мы достойны; снимите с нас печать Вашего гнева дозволением предстать пред лице Вашего Величества, и милость сия возродит нас, всегда готовых Вам жертвовать жизнию.

Вашего Императорского Величества верноподданные Сергей Пашков, Николай Воейков, Иван Дмитриев, Иван Пушкин, граф Сергей Потемкин.

Помимо этого коллективного прошения в архивном деле имеется еще несколько писем Потемкина к Бенкендорфу, проливающих свет и на ход мыслей самого Потемкина, и на то, какую большую роль в театральном деле играли внутримосковские отношения, в частности нерасположение дворян к обер-полицмейстеру Дмитрию Ивановичу Шульгину, известное и по другим источникам (А. Я. Булгаков в письме к брату от 31 октября 1828 года вспоминает сравнение этого Шульгина с его однофамильцем и предшественником Александром Сергеевичем Шульгиным, московским обер-полицмейстером в 1816–1825 годах: «О Шульгиных хорошо сказал кто-то: Александр Сергеевич Шульгин был дурак , а Дмитрий Иванович дура. Первый все-таки был лучше, многие его любили, особенно дворянство, а этого никто»).

Первое послание Потемкина к Бенкендорфу датировано 21 марта 1830 года:

Обласканный, принятый Вами как родным, я не могу не быть Вам признательным. Я подлинно нашел в Вас вельможу царского, не забывающегося в дни своей чести; нашел человека там, где мог бы найти царедворца; это редко ныне и тем более радует сердце.

Зная, что отъезд Бенкендорфа назначен на четверг 13 марта, пишет Потемкин, «я пришел пожелать Вам доброго пути и счастливого прехождения по скользкому Вашему поприщу. Но не тут-то было, уже след за Вами простыл» (в самом деле, 12 марта император и его свита покинули Москву так же неожиданно, как приехали в нее). Потемкин просит Бенкендорфа довершить «доброе дело в отношении нас» и вновь излагает свои претензии:

Нам незаслуженно бесчестящее наказание сделано в лицо всей публики и никакого, так сказать, в лицо оной тому опровержения; г. обер-полицмейстер Шульгин 2-й бесстыдно и гордо ныне здесь несет голову, а неутомимый его протектор г. московский военный генерал-губернатор князь Димитрий Владимирович Голицын опять воротился в Санкт-Петербург и вероятно всячески усиливаться будет поддержать своего столь недостойного клиента. Все сие не может успокаивать нас. Вы нам выдали г. обер-полицмейстера Шульгина клеветником и виновником огорчительного с нами бывшего происшествия; объявили, что Государь Император жалеет о столь худом исполнении его повелений касательно нас, и присовокупили к тому, что Государь так недоволен г. обер-полицмейстером Шульгиным, что до вторника (день, в который я сам пятый имел честь быть у Вас) он ни одним и устным своим словом его не удостаивал.

Тем не менее, продолжает Потемкин, в среду, когда Бенкендорф был нездоров, Шульгин «удостоился великой чести кушать за столом императора», а наказанные театралы этой чести удостоены не были:

Но одно из двух: или г. обер-полицмейстер Шульгин виноват, или нами сделано преступление. Ваше Высокопревосходительство в письме нашем на имя Государя Императора, столь благосклонно Вами принятом, сами изволили приказать выключить слова о нашей невинности и о просимом суде у Государя как уже о вещах несомнительных и Высочайшею Особою признанных ненужными; однако просимым и умоляемым светлым Государевым воззрением мы не были осчастливлены, печать гнева его как бы на нас лежит; а нарушивший Его волю бездушный – Вы сами того свидетель – Шульгин трапезы Государевой удостоен. То быть может, что великодушный монарх своего внимания на него и не обращал, но в глазах публики приглашения Шульгина к столу царскому достаточно; а нам срам нанесен публично. ‹…› Ужели участь Москвы будет всегда быть вверенной какому-то роду отоматов бездушных и подобным себе покровительствующих? Ужели какой-либо Обольянинов, новый Эдип, водимый своей Антигоной-племянницей, в молодости злой, при старости скаредный [5] Петр Хрисанфович Обольянинов (1752–1841), в 1800–1801 годах генерал-прокурор, заведовавший тайной канцелярией, прослыл безжалостным инквизитором. В 1819–1828 годах он был московским губернским предводителем дворянства. ; или князь Димитрий Владимирович Голицын, в полной мере сатрап, вежливый в гостиной, жестокий – из-за стены своего кабинета и о котором с его сателлитами-клевретами легко составить тетради жалких анекдотов; ужели в самом деле можно думать, что подобные существа при нужных временах могли бы водить умами людей и что Голицыным и Обольяниновым с их клевретами соблюдается честь и тишина Москвы? – Нет, Александр Христофорович! Москвы тишина, честь Москвы в сердцах ее коренных жителей. Да верит Государь, что его подданные Его любят, что величайшая часть из них наверное никогда Ему не изменят, что любовь к русскому царю, верность к нему в русских сердцах есть род веры, получаемой нами в наследство от родителей, что мы ее высасываем из грудей кормилицы-россиянки, что в младенчестве она в нас лелеема нашими няньками и по возмужалости остается в сердцах приятным отголоском лет младенческих. А если несколько заблудших овец из огромного народа [6] К этим словам сам Потемкин сделал примечание: «Россия еще далеко отстоит от духа мятежей и крамол, ужасных плодов препросвещения , если так можно выразиться, свет самого просвещения еще далеко не озарил всей России, еще многое потребно время, чтобы он во всех сословиях мог принести зрелые свои плоды; тогда только, может быть, дозволено будет опасаться их гнилости, то есть следствий препросвещения, иначе сказать, духа иллюминизма . Этой эпохи для России, конечно, ни мы ниже сыновья наши не доживем. Но дабы гнилость плодов не одолела и иллюминизм не принял верха над прямым направлением умов, с пользою можно употребить предохранительные меры. Надежнейшей из них казалось бы ближайшее наблюдение за тем, чтобы в общественном воспитании первым предметом и непрестанным занятием было укоренение правил чистой веры, страха и любви к Богу и Государю в воспитанниках, правил без всякого сомнения выносимых ими из недр родительских, чтобы без изъятия все науки преподаваемы были, но все на основных сих правилах ». могли забыть свои обязанности, это капля из моря, которая нисколько не могла совратить общего коренного в русском народе направления: любви и верности к своему царю. ‹…› Из всего мною сказанного да дозволено мне будет заключить, что я не вижу цели в бывшем нашем обвинении для правительства и одну только гнусность выслужиться чужой бедой [7] Примечание Потемкина: «К сожалению сознаться должно, что завелось в Москве гнездо каких-то нувеллистов дворян, которые грязноту своих прежних или настоящих дел думают прикрыть предосудительными рассказами о других. О, сии всегда готовы вымышлять речи, происшествия или что ни есть случившееся пополнять чернотой своей души. Но храни Боже им давать веру!» , что больно, больно нестерпимо по наветам ябед нам слыть мятежниками, и если несвойственно Величеству Сана Царского сделать обиде нашей публичное вознаграждение – чего мы и не просим, – то вместно Его святому правосудию пожертвовать общему благу каким-либо клеветником Шульгиным, не предавать нас похвальбе и мстительности его в жертву и показать своим подданным, что ядовитая клевета о ступени престола Его как туманно желтая волна о вековечные скалы рушится; а невинность у того же престола находит в суде Его утешительное пристанище. Мы все с сею просьбою к Вашему Высокопревосходительству прибегаем, дозвольте от Вас как от блюстителя порядка по целой империи ждать еще справедливой защиты и довершите вполне Ваше великодушное дело.