Вера Мильчина - «Французы полезные и вредные». Надзор за иностранцами в России при Николае I

На наш нынешний взгляд, ничего специфически антифранцузского и «милитаристского» в колонне не заметно. Однако французы первой половины XIX века, особенно те, которые в силу политических убеждений не слишком симпатизировали России, очень остро ощущали антифранцузскую подоплеку любых русских празднеств, связанных с годовщинами войны 1812–1814 годов. Так, 22 ноября 1837 года газета «Конститюсьонель», сообщив о службе в Успенском соборе в ознаменование двадцатипятилетия отступления французской армии из России, заключала:

Подобными торжествами самодержавное правительство стремится возбудить в полуцивилизованном народе, повинующемся его скипетру, ненависть к французам. Вот, следственно, каковы те дружеские чувства, которые царь-деспот питает к либеральной и прогрессивной Июльской монархии.

Следующим, еще более пышным юбилеем победы над французами стало Бородинское торжество 1839 года, вновь оскорбившее французскую гордость; об этом свидетельствует, в частности, 35-е письмо книги «Россия в 1839 году». В нем Кюстин возмущается тем, что

ради подтверждения своего вымысла Император, якобы воспроизводя битву тщательно и точно, совершенно извратил ее картину. Взгляните, как опроверг он историю на глазах у всей Европы.

В тот момент сражения, когда французы, громимые огнем русской артиллерии, бросаются на разящие их батареи, дабы, как вам известно, смело и удачно захватить неприятельские пушки, Император Николай, вместо того чтоб дать им выполнить сей знаменитый маневр, который справедливости ради должен он был допустить, а ради собственного достоинства – сам скомандовать, – Император Николай, льстя ничтожнейшим своим подданным, заставил отступить на три лье тот корпус нашей армии, которому мы в действительности обязаны были поражением русских, победным маршем на Москву и ее взятием. Судите же сами, как я благодарю Бога, что мне хватило ума отказаться присутствовать при подобной лживой пантомиме!..

Эта военная комедия дала повод для императорского приказа, который произведет скандал в Европе, если только будет там обнародован в том виде, в каком мы прочли его здесь. Невозможно более резко отрицать достовернейшие факты и более дерзко издеваться над совестью людей, а прежде всего над своею собственною. Согласно этому любопытному приказу, излагающему понятия своего автора, но отнюдь не подлинные события кампании, «русские преднамеренно отступили за Москву, а значит, не проиграли Бородинское сражение (но тогда зачем они его давали?), и, – говорится в приказе, – кости дерзких пришельцев , разметанные от святой столицы до Немана, свидетельствуют о торжестве защитников Отечества».

Впрочем, на церемонию 1839 года Николай сначала вообще не хотел звать никаких иностранных дипломатов, кроме посла Швеции (мотивируя это тем, что в 1812 году одна лишь Швеция была союзницей России), и если потом все-таки допустил некоторых из них, то лишь благодаря настояниям английского посла; обычных же иностранцев в Бородино пускали лишь по специальным разрешениям, выданным в III Отделении. Французского посла Баранта на церемонию не позвали вовсе, что же касается откровенно антифранцузской риторики российского императора, шокировавшей всю Европу, она показалась Баранту «слишком серьезной, чтобы он мог взять на себя смелость решить самостоятельно, в каких словах обсуждать ее». Впрочем, премьер-министр маршал Сульт успокоил посла:

Во Франции никто не обратил ни малейшего внимания на это странное происшествие. Газеты, более других склонные отвечать на иностранные провокации, поместили документ, о котором идет речь, без всяких комментариев, и он произвел такое ничтожное действие, что я сам не знал о его существовании до того, как получил вашу депешу. Император Николай издавна обладает привилегией, унаследованной, кажется, от некоторых его предшественников, – а именно привилегией говорить и делать вещи, из ряда вон выходящие, не привлекая к ним большего внимания. Надо думать, он был сильно чем-то развлечен, если не отдал себе отчета в том, насколько странно затягивать победную песнь на поле беспримерного поражения, если не вспомнил, что по меньшей мере половина той армии, чей разгром он празднует, принадлежала державам, которые он безусловно не желал оскорбить, если он забыл, что говорит в присутствии своего зятя, чей отец не раз успешно отражал во время отступления из Москвы атаки русской армии.

Зять императора – герцог Лейхтенбергский, в июле 1839 года, накануне празднования 25-летия Бородинского сражения, женившийся на дочери Николая I, великой княжне Марии Николаевне; его отец, Евгений де Богарне, пасынок Наполеона, в ходе кампании 1812 года командовал 4-м пехотным корпусом Великой армии.

В 1839 году не заметить антифранцузской направленности устроенного императором торжества было невозможно; в 1834 году эта направленность была еще не так очевидна, но повышенная чувствительность Мезона, объяснявшаяся и его биографическими обстоятельствами (он двадцать лет назад входил в число тех самых торжествующих, а затем побежденных галлов), и сложным положением июльской Франции на политической сцене, позволила ему уже в 1834 году разглядеть эту вторую, воинственную и антифранцузскую символику колонны.

Что же касается императора, то он, когда отрицал подобную интерпретацию колонны, явно лукавил; само приглашение прусских ветеранов свидетельствует о том, что он прекрасно сознавал, каким именно событиям ставит памятник. Впрочем, если Николай и хотел воздвижением колонны напомнить французам об их поражении двадцатилетней давности, это вовсе не мешало ему восхищаться военным гением и военными подвигами Наполеона (о его восторженном отношении к французскому императору и французской армии уже шла речь в главе второй, с. 125–127). Мезон это хорошо сознавал и до конца своего пребывания на посту французского посла в Петербурге (он был отозван в Париж в начале 1835 года, а 30 апреля 1835 года назначен военным министром) продолжал делать ставку именно на эти симпатии Николая I, надеясь использовать их для укрепления отношений между июльской Францией и Россией. 28 декабря 1834 года, отправляя донесение королю Луи-Филиппу с бывшим офицером наполеоновской армии художником Жаном-Шарлем Ланглуа, Мезон докладывал: