Вера Мильчина - «Французы полезные и вредные». Надзор за иностранцами в России при Николае I

Лета – 37. Рост – 2 аршина 4 вершка. Сложение – сухощав. Лицо – смуглое, продолговатое. Лоб – большой. Нос – длинный красноватый. Глаза – темно-карие. Волосы – черные. Бакенбарды – редкие, черные. Особых примет не имеет.

Приметы эти 9 февраля 1833 года были пересланы из III Отделения вице-канцлеру Нессельроде и министру внутренних дел Блудову, и этот последний «предписал всем начальникам пограничных наших губерний учинить распоряжение о невпуске в пределы государства французского подданного учителя Оливари». Приложил также Каховский к своему рапорту свидетельство самого Оливари в том, что он не имел «аттестата на звание воспитателя юношества от правительства» и занимался воспитанием детей «по рекомендации и знакомству». Между тем сам Оливари был отправлен волынским губернатором А. П. Римским-Корсаковым, согласно его рапорту, поданному Бенкендорфу, «с нарочным жандармом в м[естечко] Радзивилов, где ему вручен паспорт без возврата, и 17 числа сего месяца [января 1833 года] под наблюдением радзивиловского полицейского чиновника выехал он из пределов государства за границу в Австрию».

Между тем француз, по-видимому, на родину возвращаться не хотел, и в конце июля 1833 года граф П. Д. Киселев, «полномочный председатель диванов и командующий войсками в княжествах Молдавии и Валахии», которые в описываемый период находились под управлением России, хотя российской территорией не являлись, проинформировал Бенкендорфа о том, что «высланный из Санкт-Петербурга [так!] в минувшем марте месяце французский подданный учитель Олеари [так!] прибыл в Молдавию основать там постоянное свое жительство». Киселев поинтересовался у шефа жандармов: «с какой стороны известен был Олеари санкт-петербургской полиции и не возможно ли сообщить мне сведения о поступках, за которые он выслан из столицы». Ответом на этот вопрос, который 23 августа 1833 года дал, за отсутствием Бенкендорфа, тогдашний управляющий III Отделением А. Н. Мордвинов, дело Оливари кончается.

Описанный сюжет интересен прежде всего своей нестандартностью, чтобы не сказать уникальностью. Говоря об уникальности, я вовсе не хочу сказать, что «безнравственных» французов в России в царствование Николая I не было; я хочу сказать, что о таком их поведении редко упоминали в официальных документах. Как уже говорилось выше, в царствование Николая присутствие иностранцев, особенно французов, а из французов особенно учителей, всегда воспринималось властями с настороженностью, как возможный источник заразы. Однако в официальных документах зараза эта неизменно трактуется как идеологическая . Что же касается опасности по сексуальной линии, могущей исходить от французских наставников, о ней официальные «манифесты» стыдливо умалчивают.

Как ни странно, французов-соблазнителей, тем более из сословия гувернеров, нелегко отыскать и в беллетристике, хотя вообще «галлофобская» линия в ней присутствует с начала XIX века. Одно из редких исключений – ранняя повесть Карамзина «Софья», издевательски, но в основном верно пересказанная в романе М. Н. Загоскина «Искуситель» (1838): там заглавную героиню, «молодую и прекрасную женщину», вышедшую по собственной своей воле за шестидесятилетнего старика, соблазняет живущий в доме «Бог весть почему, какой-то француз Летьень», который оказывается соблазнителем в квадрате: совратив госпожу, начинает волочиться за ее горничной. В «Горе от ума» выпадов против «французиков» предостаточно, однако в роли соблазнителя господской дочери выступает не француз, а вполне русский Молчалин. Тот же Загоскин в знаменитом романе «Рославлев» (1831), конечно, осуждает свою Полину за то, что она в самый неподходящий исторический момент влюбилась во француза и в разгар войны 1812 года обвенчалась с ним, и заставляет ее заплатить за это собственной жизнью, однако француз здесь, во-первых, не гувернер, во-вторых же, отнюдь не соблазнитель, а, совсем напротив, законный супруг героини. Еще один принципиальный ненавистник французов, Ф. Ф. Вигель, описывая в «Записках» своего «соблазнителя» французского гувернера де Роленя, инкриминирует ему прежде всего цинизм и безбожие (одним словом, французское просвещение) и лишь под конец упоминает «нескромные речи и самые непристойные, даже отвратительные анекдоты», но уточнений все равно избегает. Максимум, что может быть инкриминировано французскому гувернеру в печатном тексте, – это никак не детализируемые «шалости» молодого повесы, о которых упоминает, например, Ф. Булгарин в «Записках Чухина».

Пожалуй, один из немногих, у кого эта тема выходит на первый план, – Пушкин. У него француз-учитель-соблазнитель действует в автобиографическом рассказе о собственных предках:

Дед мой был человек пылкий и жестокий. Первая жена его, урожденная Воейкова, умерла на соломе, заключенная им в домашнюю тюрьму за мнимую или настоящую ее связь с французом, бывшим учителем его сыновей, и которого он весьма феодально повесил на черном дворе.

Сходные эпизоды находим и в рассказе о судьбах вымышленных героев: в «Капитанской дочке» Палашка и Акулька «винятся в преступной слабости и с плачем жалуются на мусье, обольстившего их неопытность», а в «Дубровском» Троекуров через Машу приказывает Дефоржу, «чтоб он у меня за моими девушками не смел волочиться» – что, впрочем, в Машином французском переводе приобретает форму гораздо менее откровенную: «отец надеется на его скромность и порядочное поведение». Этот целомудренный перевод – модель, по которой российские власти вели разговор об опасности, могущей исходить от французских гувернеров.

Когда в 1850 году руководители III Отделения отчитываются о работе, проделанной за четверть века, они упоминают «порочные склонности и вредные политические идеи», «понятия, несогласные ни с нашею верою, ни с образом нашего правления», которые внушаются юношеству иностранными учителями и гувернерами «без всяких познаний», но не уточняют, к какой сфере – идеологической или физиологической – принадлежат эти пороки.

Авторы отчета гордятся принятыми мерами:

В отвращение этого [ «заразного» иностранного воспитания] в 1831 году Высочайше повелено воспитывать российское юношество, от 10 до 18 лет, не иначе, как в России; а с 1834 года никто из иностранцев не может быть учителем и воспитателем прежде выдержания строгого экзамена в науках и удостоверения в благонадежной нравственности. В то же время и самое домашнее воспитание в России подчинено наблюдению правительства. Это, остановив нашествие недостойных из-за границы, утвердило до некоторой степени в нашем отечестве национальное воспитание.

Удостоверения в благонадежной нравственности, как уже говорилось выше, требовались и до 1834 года; еще в 1831 году в Дополнительном постановлении к Уставу учебных заведений 1828 года было предписано, чтобы русские дипломаты за границей «неблагонадежным или подозрительным вовсе не выдавали паспортов на отъезд в Россию». Но эта потенциальная неблагонадежность опять-таки носила скорее идеологический, чем физиологический характер. «Мнение» министра народного просвещения С. С. Уварова «О мерах против умножения пансионов и частных учебных заведений», датированное 4 ноября 1833 года, называло главным недостатком иностранных учителей тот факт, что они не могут оставить «вкорененные в них нередко с самого детства понятия, мнения и предрассудки» и «в воспитании юношества постигнуть дух нашего правительства», «особливо в нынешнем расположении умов в Европе». В уже упомянутом «Положении о домашних наставниках и учителях» от 1 июля 1834 года иностранцам также предписывалось предъявлять отзывы о «поведении и нравственных качествах». Но, судя по всему, благонадежность и тут трактовалась прежде всего в идеологическом и политическом смысле: во всяком случае, когда каким-то иностранцам-педагогам полностью запрещали приезд в Россию, это, как правило, было связано с политическими причинами.