Лазарь Лазарев - Шестой этаж

— Отдаю,— улыбнулся он.— Они могут не утруждаться. Я видел в зале цековских инструкторов. Они сегодня кого надо сами проинформируют.

И пренебрежительно махнул рукой. Он был в превосходном настроении, как человек, сбросивший с себя какой-то очень угнетавший его груз.

Пестрое, драматичное, противоречивое время переживали мы. Распространи­лись зловещие слухи, затем подтвердившиеся, что в Московском университете и в Ленинграде арестовали нескольких молодых людей. Они то ли на собрании, то ли в каких-то кружках ставили вопрос о том, что дело не в культе личности Сталина, а в системе, которая сделала возможной бесконтрольную власть над страной одного человека. Ссылаясь на «Государство и революцию», они доказывали, что наше государственное устройство не имеет ничего общего с ленинскими идеями. Эти посадки на фоне начавшейся реабилитации и ставших стереотипными заверений в восстановлении социалистической законности означали, что критика существую­щих порядков допускается лишь в отмеренных рамках, ее границы охраняются по- прежнему неусыпно бдящей тайной полицией.

Конечно, доклад Хрущева вызвал гигантский сдвиг в общественном сознании. Страна словно бы пробуждалась от кошмарного сна, но просыпалась она с трудом, мучительно преодолевая многолетнее оцепенение. На той новой исторической территории, куда общество было перемещено докладом Хрущева; перетягивание каната левыми и правыми, антисталинистами и сталинистами, превращалось в напряженную и все более осознанную схватку.

В ту пору Кочетов — это был один из парадоксов реальной, не укладывающейся в никакие схемы жизни — чуть было не погорел на безусловно прогрессивном деле. «Литературка» напечатала статью «Писатели и читатели», в которой Валентин Овечкин критиковал министров — главным образом министра рыбной промышлен­ности Ишкова — с неслыханной, совершенно тогда недопустимой резкостью. Так — наотмашь — выдавать столь высокопоставленным особам наша пресса стала, пожа­луй, лишь на третьем или четвертом году горбачевской перестройки. Статья Овечки­на была написана по следам двух убийственных по приведенным фактам вопиющей бесхозяйственности, хищнического использования природных ресурсов, преступ­ной технической и экологической политики выступлений «Нового мира» — А. Безыменского и И. Вайнберга «Дорогу техническому прогрессу!» и Н. Дубова «Как губят море» (кстати, эта статья была предложена автором сначала «Литературке», но отвергнута Кочетовым и Шамотой под предлогом, что очень велика). Но выступле­ния «Нового мира» оказались гласом вопиющего в пустыне, руководители раскрити­кованных ведомств — Министерства станкостроительной и инструментальной про­мышленности и Министерства рыбной промышленности — просто пропустили их мимо ушей. И тогда Овечкин написал о том, что никакая высокая должность не может ограждать от критики, что молчание в ответ на такие выступления свидетель­ствует о порочных методах ведения дела.

Разразился большой скандал, взбешенные министры пожаловались в ЦК. Через несколько дней в срочном порядке статья Овечкина рассматривалась Президиумом ЦК Министры были уверены, что на заседании Президиума, где они «свои», их «поймут» и «щелкоперам» всыплют по первое число. И не стали даже готовиться, не смогли опровергнуть факты, приводившиеся в «новомирских» статьях, явно «поплы­ли». Конфликт кончился вничью: «указали» и тем, и другим — и газете, и министрам.

На летучке Кочетов поставил нас в известность, что выступление «Литератур­ки» на Президиуме не осудили, но указали на то, что статья Овечкина написана в недопустимом тоне, и просили учесть — тут Кочетов позволил себе шутливый тон,— что министры тоже живые люди и к ним следует относиться хотя бы с тем же уважением, какого мы требуем к себе. Газете потом пришлось напечатать длинню­щий — больше чем на полполосы — ответ Ишкова, целый месяц готовившийся аппаратом министерства. Ответ маловразумительный. Дезавуировать статью Овеч­кина не удалось.

Кочетову тогда крупно повезло, происшествие это окончилось для него благо­получно, а могли и с работы снять, и грядущие историки литературы терялись бы в догадках, ломали голову, как могло случиться, что воинствующего сталиниста сняли за смелое антисталинистское выступление газеты. Разумеется, и статьи «Нового мира», и статья Овечкина не вызывали у Кочетова ни малейших симпатий, пафос их был ему глубоко чужд, но так сложились обстоятельства, что отказать Овечкину, только что согласившемуся войти в редколлегию, зарезать первую же предложенную им статью он не мог. Это привело бы к немедленному выходу Овечкина из редколлегии. В те дни Кочетов еще не мог себе этого позволить...

Общую картину времени грядущие историки воссоздают, определяя основные общественные силы, устанавливая главные направления развития, а между тем некоторые немаловажные события нельзя понять, не зная личных взаимоотноше­ний действующих лиц.

Вот еще одна, на первый взгляд очень странная история, из-за которой у Кочетова тоже были неприятности, да еще гораздо большие, чем из-за статьи Овечкина. С грозной критикой «Литературной газеты» выступили тогда все большо­го калибра официозные органы печати — я бы сказал, как по команде, если бы не знал точно, что это действительно было сделано по прямой команде сверху.

Мы напечатали академическую по своему характеру и стилю статью Якова Строчкова «Неиссякаемый источник», посвященную ленинской «Партийной орга­низации и партийной литературе», в которой автор обосновывал мысль, что статья эта обращена только к членам партии, добровольно принявшим на себя обязатель­ства подчиняться партийной дисциплине.

Что тут началось! Это соображение было расценено как посягательство на сами основы политики партии в области литературы и искусства. И это понятно, вагоны бумаги и цистерны чернил были изведены, чтобы утвердить то, что опровергал Строчков.

Не сомневаюсь, если бы статья Я. Строчкова была напечатана не в «Литератур­ной газете», которой руководил двухсотпроцентно правоверный Кочетов, а, скажем, в атакуемом «охранителями» «Новом мире», где главным редактором был Симонов, она была бы квалифицирована не просто как грубая ошибка, а как идеологическая диверсия. И с редактором бы расправились беспощадно, и автору бы не сносить головы.

Как мог Кочетов напечатать такую статью? Это был иной случай, чем с Овечкиным. Никак он не был заинтересован в написавшем ее безвестном научном сотруднике Института мировой литературы. Но в отличие от статьи Овечкина эта была ему по сердцу, очень нравилась. Так неужели и у Кочетова были «идейные шатания», неужели в его догматическом панцире были прорехи? Да нет, он был не настолько образован, чтобы разбираться в подобных теоретико-идеологических тонкостях. Статья Строчкова привлекла его по той простой причине, что в ней разделывалась книга Б. Мейлаха «Ленин и проблемы русской литературы конца XIX — начала XX веков». С автором этой книги у Кочетова были давние счеты. Как было не воспользоваться счастливо подвернувшимся случаем?