Литературная Газета - Литературная Газета, 6607 (№ 29/2017)

Было еще одно чудо. Я уже знала, каким будет сюжет, какой – героиня, но у меня не было названия. А это страшно, потому что название - как купол на крыше, под которым все совершается.

Оно обязательно должно отдаваться разными инструментами в разных частях романа. И вот, когда я описывала полет героини, увидела в интернете статью о названиях ветров. Оказывается, над озером Селигер летает женатый ветер, над Архангельском - мужичий. А на Камчатке есть ветерок, сухой, морозный, легкий, на котором хорошо сохнет белье. Когда начинает дуть этот ветер, женщины перестирывают в доме всё, и вся округа плывет под парусами. И всё - я поняла, что повесть поплыла под парусом бабьего ветра…”

Может, и поплыла эта повесть под бабьим парусом, но подняться в небо ее воздушный шар уже не может, ко дну тянет. Слишком уж коротка оказалась советская воздухоплавательная часть повести, американский косметический груз явно перетянул. Она и сама для себя лично, отяжелев от своих депиляций , дает пару страничек былых воспоминаний о полетах в небо. В былые времена мы бы это объяснили, как тяжкий быт американского империализма, но ныне и у нас в стране этого тяжкого не небесного быта с перебором, да и на роль обличительницы Дина Рубина не годится. Очень уж тонко она погружается в мир профессионального мастерства своих героинь. Вместо духовной драмы своей героини мы видим лишь мир ее очевидно необходимой, но не такой уж и занимательной профессии. Мир воздухоплавателя был куда интересней. Вот потому и не возникает никакого катарсиса, мы его пропустили в этих ее рабочих вагинальных буднях. Пропустили и ее любовь и к погибшему Сашке, не заметили , когда возникло у героини какое-то чувство к Мэри-Джонатану. Все поглотили бытовые подробности. Даже когда на время затихали вагинальные подробности, тут же возникали кулинарные… До мельчайших деталей описаны приготовления разных салатов и иных блюд, прямо как пособие по кулинарии.

Неужели и впрямь женщины сейчас любят именно такую прозу? Такого раньше не было ни в “Русской канарейке” , ни в ее рассказах, живых и ярких. И впрямь: “Появилась некая свобода. Но я не то чтобы никого не стесняюсь. Я стесняюсь, прежде всего, себя, потому что проговорить слово вслух — совсем другое дело, чем помыслить его. Мысли бегут в разных направлениях, иногда очень откровенных, а тут вдруг надо выговорить это на бумаге. И тут я подумала: боже мой, жизнь куда-то катится и неизвестно, сколько там осталось. Давай-ка я поговорю с читателем на совершенно откровенную тему, так, как будто мы очень близки. Правда, вы видите, я все-таки не решилась говорить от своего имени. Я говорю устами своей героини, которой нечего терять, которая ничего не боится и никого не стесняется…”

В лучшем случае, посчитаем это авторской неудачей. И дело, увы, не в американском эмигрантском опыте, такую героиню Дина Рубина могла бы найти и в нынешней Москве, и мужичков таких же экстравагантных.

Впрочем, Дина Рубина и впрямь упрекает нынешний западный мир, и переживает за судьбу женщины в нем. Как она считает: “Западный мир слишком долго молчал. Пораженный до основания коррозией так называемой толерантности, он стал слепоглухонемым — он не позволяет себе сказать то, что позволяет себе моя героиня, будучи, как она говорит, «советским человеком с собственной железобетонной камасутрой»… Да. Это человек изначально со здравым смыслом. А мы не можем отрицать, что так называемые советские установки могли грешить чем угодно, но только не отсутствием здравого смысла. Я говорю «мы», потому что выросла в Советском Союзе. И мое советское детство приходилось на то время, когда мы знали, как должна себя вести девочка, как должен себя вести мальчик и так далее.”

Признает она и существующую в западном ,( а ныне и в российском ) обществе моду на гомосексуализм, когда в иной творческой среде без всякого природого зова идут на это, потому что это модно: “Это правда, так оно и есть. И в Америке, и в Израиле, и особенно в Западной Европе действительно существует некая мода. Это, конечно, не ново — и в Древней Греции, и в Древнем Риме были целые сегменты общества, где считалось совершенно нормальным и где друзья-мужчины ради выгоды вполне могли пойти на такую связь. Вспомните «Сатирикон» Феллини…”

Но надо ли было ей свою вполне нормальную героиню погружать в такое окружение? Нужен ли ей этот Джонатан-Мэри, который вряд ли исправится после единичного секса с Галиной? Впрочем, она отважный человек, это для нее как затяжной прыжок с парашютом. Будем считать эту повесть бабьим экспериментом, который она хочет проверить на своих русских читательницах. Ведь при всем ее эмигрантском опыте, как и все другие русские писатели, где бы они ни жили, пишут они исключительно для России, и считают себя исключительно русскими писателями. Что и признает Дина Рубина: “Именно здесь я понимаю, для чего я пишу. Ведь для чего я живу, мне и так понятно — я абсолютно семейный человек с детьми, с двумя внуками, со своими житейскими интересами в стране, которой я отдала уже четверть века и в которую сознательно бежала из России… Но моя душа говорит по-русски. В России мой язык, мое сознание и воображение. Здесь мой читатель — и этим все сказано…”

Вот и все, а теперь посмотрим, как оценят эту бабью прозу наши русские читательницы…

Дурацкая привычка к счастью

Книжный ряд / Библиосфера / Объектив

Галкина Валерия

Теги:Дина Рубина , Бабий ветер

Дина Рубина. Бабий ветер: повесть М. Издательство «Э», 2017, 320 с. (Большая проза Дины Рубиной), 70 000 экз.

Лонг-лист «Большой книги»

Сегодня книги подобного объёма почему-то принято причислять к романам, но в традиционном понимании «Бабий ветер» – всё-таки повесть – история жизни одного героя – точнее, героини, что и отражено в аннотации.

Итак, «Бабий ветер» – это история женщины по имени Галина, жизнь которой поделена на «до» и «после». В прошлом – молодость в небесах, парашюты и воздушные шары. А в настоящем – косметический салон в США.

Но, несмотря на то, что главная героиня в повести одна и вокруг неё формируется вся история, в силу её специфической профессии через неё проходят сотни, если не тысячи людей. «Я ведь вечно с людьми и на людях, давно уже стала справочником, энциклопедией, помойкой – выбери сама более точное слово, ты ж писатель, не я… короче, как там у классиков: стала кладезем судеб, историй и разных «случаев из жизни».

Этими поистине колоритными второстепенными персонажами, собравшимися вокруг героини, и любопытна повесть. Она называет их своими «калеками»: это и люди с какими-то физическими дефектами, и с самыми разнообразными личными драмами. Галина притягивает их, как магнит, с самого детства. «Был дружок у меня во дворе, дядя Коля Располовиненный… У дяди Коли не хватало пол-лица. Снесло, говорил, когда на крышах в войну дежурил, чего-то там гасил. Одна бровь, один глаз и нос штопаный-перештопанный, а всё остальное – застывшая розовая каша. На него все, кроме меня, боялись смотреть… А я просто захаживала к дяде Коле в контору, и мы пили чай». К этим калекам она причисляет и «гендерных перевёртышей», которые в обилии встречаются среди клиентов косметологического кабинета. Изначально возникает впечатление, что тема эта – бесспорно актуальная – введена в роман как дань моде. Или «для перчинки». Если бы не история одного из транссексуалов – мужчины, который называет себя Мэри. В основе его гендерного перекоса – семейная трагедия: «Мэри» пытался всеми силами восполнить нехватку женского тепла для своего неизлечимо больного названного брата после того, как их бросила мать: «Короче, Мэри, этот самоотверженный идиот, решил предоставить брату женское общество в своём лице. Такое вот диковинное извращение. Чего на свете не бывает».