Н. Чернышевский - Полное собрание сочинений в 15 томах. Том 2. Статьи и рецензии 1853-1855 - 1949

Но можно сомневаться в том, достаточны ли эти драгоценные сведения, исчерпывают ли они нравы и быт итальянцев. Вероятно, тот еще не глубоко изучил французов, кто знает только, что француз — остряк и ветреник, что в Париже можно шумно веселиться и что французские портные — хорошие портные. Вероятно, если какой-нибудь путешественник сообщил бы нам только эти верные и драгоценные наблюдения, то самый нетребовательный читатель сказал бы, что этот путешественник ровно ничего не сказал и, вероятно, ничего не видал во Франции.

Но путешественнику по Италии можно ограничить свои замечания черною косою итальянки, бронзовою спиною лаццарони и бешенством карнавала. Помилуйте, разве люди интересны в этой стране? Сколько там прекрасных картин, сколько там удивительных статуй, какой там восхитительный климат! Вот что влечет путешественника в отечество Рафаэля, под сень благоухающих миртов и лавров.

Прекрасно и приятно наслаждаться всеми этими сокровищами искусства и прелестями природы; не так прекрасно описывать их и читать их описания по очень многим простым причинам. Из них первая: миллион раз все это было описано; а так как лавры и мирты остались на прежних местах н в прежнем виде, да и в картинах Рафаэля не прибавилось ни одной новой фигуры, у Венеры Каллипиги ни одного нового волоска, то описывать их вновь — значит повторять старое. Кроме того, не многие люди владеют завидным даром интересно говорить о погоде, и еще менее людей, понимающих и хорошо описывающих картины и статуи. Можно приискать и третью причину: лавры и мирты растут в Испании лучше, нежели в Италии; следовательно, особенно удивительного в Чшх нет; картинами Рафаэля каждый может любоваться, не выезжая из своего отечества.

Но что делать! такова участь некоторых стран, что каждый едет туда не жить с людьми, не изучать народ, а наслаждаться какими-нибудь наскучившими всем, кроме него, предметами, которые, не выходя из своего кабинета, можно узнать как нельзя лучше. Так, например, кто едет в Швейцарию, все время своего пребывания употребляет на то, чтобы смотреть на Монблан и /Женевское озеро, и, к величайшему удовольствию, наконец, убеждается опытом, что Монблан — высокая гора, а Женевское озеро — хорошее озеро. То, что швейцарцы гораздо интереснее своих гор и озер, замечают не многие; не многие замечают даже, что в Швейцарии живут люди; проводники по rojpaM и альпийские охотники там есть, каких же еще других людей угодно вам, читатель? Других еще не найдено.

Но ведь, наконец, и в африканских степях люди, путешествующие с исключительно географическою целью, находят людей; ведь и на Шпицбергене находят если не людей, то хоть что-нибудь живое, хоть белых медведей и моржей.

В Италии ничего подобного не оказывается. Там есть несколько разбитых колонн, полинявших картин и много жара, в глазах и в солнце. Остальное не стоит внимания.

Не все, впрочем, идут этим избитым путем. Гоголь, а вслед за ним двое или трое других русских писателей уверяют, будто бы видели итальянцев, и описывают их так живо и правдоподобно, что это беспримерное открытие становится несколько вероятным.

Г. Яковлев пишет прекрасным, увлекательным языком; это придает особую прелесть его книге. Он так горячо сочувствует прекрасной итальянской природе, так тонко и верно передает ее, так подробно обозревает и с таким искусством описывает опустевшие мраморные палаццо, древние развалины, старые картины, античные и новые статуи, что от книги его нельзя оторваться. Эти описания разнообразятся анекдотами о знаменитых художниках, иногда небольшими дорожными приключениями, иногда даже небольшими, но очень милыми сценами из народной жизни… Вообще, книга г. Яковлева отличается необыкновенным и внутренним и внешним изяществом. Такого прекрасного издания мы давно не встречали у нас.

Знахари. Исторический роман в двух частях В. Н. Савинова. Спб. 1855

Критики с высокоразвитым эстетическим вкусом, с тонкими художественными требованиями прочтут роман г. Савинова до конца; и чем долее они будут читать, тем сильнее будет пробуждаться в них эстетический гнев. И, по прочтении последней строки, сурово и грозно возьмутся они за карающее перо, докажут по пунктам, что «Знахарям» не было знакомо ни одно эстетическое требование, и беспощадно осудят исторический роман в двух частях.

Мы не можем последовать их примеру, потому что прочитали одну только первую часть, не касаясь второй — чтение первой убедило нас в бесполезности продолжать труд — следовательно, наш эстетический гнев не мог возвыситься до безусловного осуждения. Скажем даже более: пока мы читали перзую часть, мы ощущали некоторую неприязнь к роману; но дочитав ее и положив роман в сторону, мы почувствовали живейшее благорасположение духа и пишем под влиянием этого расположения. Нас, быть может, назовут за это пристрастными; но мы повинуемся голосу сердца, и кто нас может обвинять за то? Неужели надобно писать не то, что чувствуешь? А мы теперь твердо убеждены, что должны быть признательны г. Савинову, должны хвалить его роман. Бестрепетно исполняем эту обязанность, внушаемую голосом сердца.

Будем признательны г. Савинову за то, что он не принадлежит к числу «известных наших беллетристов», или «даровитых наших рассказчиков», или «лучших наших писателей». Ах, как облегчает рецензента это обстоятельство, повидимому, не имеющее влияния на сущность дела. Г. Савинов написал плохой роман, и всякий прямо может сказать, что г. Савинов написал плохой роман. И никто никого не осудит за такое суждение. Но что делать рецензенту, если какой-нибудь «даровитый рассказчик» или «известный беллетрист» напишет плохой роман? (Случай, не столь редкий, как желательно было бы предполагать.) Неужели можно тогда сказать, что «роман известного беллетриста и даровитого рассказчика плох»? Никак, ни под каким видом! «Рецензент не уважает талантов; рецензент хочет пощеголять резкостью своих мнений; рецензент не имеет вкуса; рецензент близорук и смотрит в очки; рецензенту недостает способности понимать вещи». Впрочем, эти упреки еще ничего нс значат. Гораздо неприятнее то обстоятельство, что с плохим романом «даровитого рассказчика» нельзя поступить так, как с «Знахарями» — надобно дочитывать его до конца. Судить о трудности подобного упражнения в терпении может только тот, кто подвергал себя ему; а кто не подвергал, тому дадим понятие о деле, сказав, что гораздо вкуснее кушать пресный суп, нежели по обязанности читать пресные страницы. Но этим не кончается приятность, доставляемая «известностью автора», — его плохое произведение будет почти всюду расхвалено — новый источник занимательного чтения. И тут еще не конец делу — нет, только начало: «известный писатель», став после этих похвал еще «известнее» и «даровитее», дает своему перу еще более бесконтрольный размах — и каждый плохой роман приносит обильный плод последующих, усовершенствованных произведений в том же роде. Ах, как признательна должна быть литература «не даровитым рассказчикам», «не известным беллетристам» за то, что они не «даровитые» и не «известные»!