Н. Чернышевский - Полное собрание сочинений в 15 томах. Том 2. Статьи и рецензии 1853-1855 - 1949

Вместо прибавления подробности о том, как Фаусту каждая женщина будет казаться красавицею — подробности, только вводящей в недоумение насчет красоты Гретхен, надобно бы сказать, что Фауст, не нашедши покоя в тихом кругу бюргеров, бросается в буйную, грязную оргию (ауэрбахов погреб); но грязь эта противна его душе, и он ищет радости, удовлетворения сердцу в чистой, возвышенной любви — тогда было бы все связно и ясно; теперь же в рассказе г. Нейкирха «Фауст» кажется бессвязен, произволен, нелеп. Дальше рассказ идет короче; но так же бессвязны, непонятны остаются в нем приключения Фауста. Переходим прямо к заключению отдела о «Фаусте», общему взгляду автора на его смысл:

«Все зло, в котором становится виноват Фауст, совершает он только после упорной борьбы, и не удовлетворяясь тем, чего достигает посредством зла. Фауст и Мефистофель собственно составляют одно лицо; Мефистофель— олицетворение отрицающего, злого начала в Фаусте. И это одно лицо — Гёте, который в свою очередь является здесь представителем духа человеческого вообще. Целое представляет борьбу живущих в человеке высших и низших стремлений Ъдних с другими».

Опять бессвязно, как будто бы это не отрывок из книги, а отрывок из конспекта или оглавления!

Но Гёте писатель глубокомысленный, «Фауст» вещь очень мудреная. Посмотрим, какова статейка о Фоссе, поэте не головоломном.

«Иоганн Генрих Фосс родился в Зоммерсдорфе в 1751 году, умер а Гейдельберге в 1826 году. Он замечательнее как филолог, особенно как переводчик греческих и римских писателей, нежели как творящий поэт (еле- _ довало бы сказать, что Фосс перевел «Илиаду»: правда и то, что его перевод уже указан в статье «Гомер» — что еще за повторения!). Важнейшее из его произведений «Луиза», сельская поэма в трех идиллиях, в которых, вместе с обыденным, тяжелым и натянутым, попадается много истинно хорошего. Лица, в них выводимые: Луиза, ее отец, седой пастор в Грюнау, вымышленном гольштииском селе (удивительно, как нужно знать нам, что Грюнау село вымышленное!), ее мать и ее жених, молодой богослов Вальтер. В первой идиллии празднуется день рождения Луизы сначала обедом, потом прогулкою в лес, где пьют кофе и ужинают. Во второй идиллии Вальтер, который был гувернером, делается пастором и приезжает навестить свою невесту.

В третьей Луиза выходит за Вальтера».

Очень хорошо рассказано содержание «Луизы»!

Выбор сочинений у г. Нейкирха так же произволен, как и подбор поэтов. У Лесажа, например, выставляет он «Тюркаре» и «Криспена», забывая «Хромого Беса»; лучшею драмою Виктора Гюго называет «Эрнанн», и т. д.

Странна до невозможности та щедрость, с которою высчитывает г. Нейкирх переводы на немецкий. Понятно, что можно и должно указать несколько переводов Гомера, Шекспира, Байрона; но к чему же высчитывать дюжинные переводы новых французских и английских прозаиков — например, 4 перевода стернова

«Сантиментального путешествия», 6 переводов гольдсмитова «Векфильдского священника», по 3 перевода тэккереевых романов, по 3 перевода романов и повестей Аесажа, Бернардэна-де-сан-Пьерра, Жоржа Занда, даже довольно жалких романов Ферри и Луи Ребо? Довольно было бы указать на лучший, по мнению автора, перевод.

Г. Нейкирх написал свою книгу по-немецки.

Книга г. Нейкирха — серьезная книга, и поэтому не считаем приличным смеяться над удивительным разглагольствованием нескольких немцев и немок в начале книги о поэзии, любви и т. п. Автор поместил этот диалог, дышащий простотою детских драм, в виде «предисловия и введения». Если б книга была хороша, диалог этот не повредил бы в наших глазах ее достоинству, потому что мы обрезали бы его и переплели бы книгу отдельно. Теперь этого делать не нужно.

Точно такое же забавное впечатление, нисколько не приличное ученой книге, производит напечатанный в начале книги, вместо посвящения, сонет «Каролине» — «An Karolinen». В нем автор напоминает Каролине, как «из уст ее часто текли тоны, которые в авторе создавали чудные миры и свивали венки из золотых учений».

По доброму старому обычаю, в конце извлечем заключение из нашего разбора:

Люди, достойные всякого уважения, часто пишут плохие книги. Нам хорошо известно, что г. Нейкирх основательный и добросовестный ученый; всякий увидит доказательства его учености на каждой странице его книги: а между тем, книга у него вышла очень плохая. Как могло это случиться?.. Как могло случиться — не знаем, а что действительно так случилось, читатели могут видеть из нашего разбора.

14 Н, Г. Чернышевский, т. Ц

Господин Авдеев — милый, приятный рассказчик. Его повести не оставлялись неразрезанными в книжках журналов: это много значит. И если бы какой-нибудь господин, вследствие мудрого правила не читать ничего в ужас или скуку приводящего, редко заглядывающий в русские книги, спросил нас, раскается ли он, прочитав «Роман и повести» господина Авдеева, мы поручились бы ему головою, что не раскается, — поручились бы даже, что он прочитает их с удовольствием. Но если б он был так неделикатен в выражениях, что предложил бы нам свой вопрос в отрицательной форме: «должен ли я жалеть, что не читал повестей и романа г. Авдеева, и необходимо ли мне загладить свой Проступок?», то… то мы не знаем, что бы мы сказали ему.

Отчего же мы не знаем наверное, что бы мы сказали? Оттого, что г. Авдеев — полная честь ему за это — хороший, очень хороший рассказчик; но… но мы не знаем, может ли найтись в его «Романе и повестях» что-нибудь хорошего, кроме того, что рассказаны они хорошо.

Говорят, будто бы достоинство платья зависит единственно от того, хорошо ли, изящно ли оно сделано; но говорят иногда и то, что как бы ни изящно сделано было платье, а все-таки не годится оно, если сделано из поношенной материи или сделано не по мерке. Мы боимся, чтобы последнее замечание не было приложимо к произведениям г. Авдеева, которые субтильным изяществом напоминают произведения модного искусства: написаны они хорошо; но в романе нет свежести, он сшит из поношенных лоскутков, а повести не приходятся по мерке нашего века, готового примириться скорее с недостатками формы, нежели с недостатком содержания, с отсутствием мысли. Мы боимся, что строгие люди скажут: в чем нет мысли, до того нам нет и дела. Впрочем,

мало ли что могут сказать строгие люди! Их нечего слушать; лучше посмотрим, что нам должно сказать о романе и повестях одного из любимых наших беллетристов.

Когда явились первые части «Тамарина» (Варинька и Записки Тамарина), которыми дебютировал г. Авдеев, все в один голос сказали, что это буквальное подражание «Герою нашего времени»; многие сказали еще, что в этом подражании, как и во всех буквальных подражаниях, искажен дух, смысл подлинника; что Лермонтов — мыслитель глубокий для своего времени, мыслитель серьезный — понимает и представляет своего Печорина как пример того, какими становятся лучшие, сильнейшие, благороднейшие люди под влиянием общественной обстановки их круга, а что г. Авдеев добродушно выставляет своего Тамарина истинно великим человеком и добродушно преклоняется перед ним. Г. Авдеев хочет придать своему произведению другой смысл. В предисловии к своему роману он говорит: «Автор разбора сочинений Пушкина 2заметил, что Онегин и Печорин составляют один тип, изменившийся при последовательном развитии. Это замечание дало мне мысль проследить дальнейшее развитие типа «героев своего времени». Вот цель, с которой я задумал Тамарина. Лермонтов увлекся своим героем и поставил его в каком-то поэтическом полусвете, который придал ему ложную грандиозность. Ослепленное ярким эффектом красок и искусной драпировкой героя, большинство увлеклось им и, вместо того, чтобы увидать в нем образец своих недостатков, стало рядиться в него, стало ему подражать; он породил Печориных в-обществе. С этих-то действительных Печориных писан мой Тамарин. Показать обществу и человеку, как они обманывались, и показать разоблачение этого обмана — вот в чем была моя задача». Действительно, такова цель и смысл последней из повестей этого романа — «Иванов». Но «Иванов» (о нем речь впереди) писан через два года после «Рассказа Ивана Васильича», и автор мог измениться и изменить взгляд на своего героя в это время, мог — при помощи критики — разочароваться в Тамарине и позабыть, что был им прежде очарован, мог после увидеть в своих первых повестях не то, что действительно в них было. Примеров такой забывчивости о своем прежнем нравственном положении — множество, и мы желали бы указать их, если бы не боялись, что и без того наш разбор будет слишком обширен Одним словом, мы верим в искренность объяснения (или, скорее, оправдания); но до какой степени оно справедливо? Нет, не с подражателей Печорину писан портрет Тамарина, а черта в черту, сцена в сцену переписаны две первые повести этого романа с Бэлы и княжны Мери из «Героя нашего времени». Копия так буквальна, что нет возможности видеть в ней что-нибудь, кроме копии, нет возможности видеть в первой половине романа хотя тень самостоятельности в изложении, не толь-